– Не автоматы, а несколько пистолетов-пулеметов системы Шпагина, – авторитетно заявил директор на собранной по такому случаю линейке. – Образца сорок первого года, прошу заметить! Поскольку школа наша старая… То есть не старая, а новая, потому что достраивалась, но подвал-то старый… В общем, там во время войны сделали такой вот небольшой тайничок, который помог обнаружить наш ученик Максим Арефьев. За что и награждается почетной грамотой!

Учитель географии, к возмущению всего класса, не извинился перед Максом. Но тому было наплевать.

После восьмого класса Арефьев как-то стремительно повзрослел: потемнели и загустели прямые брови, между которыми залегла непонятно откуда взявшаяся складка, выдался вперед подбородок, чуть глубже запали карие глаза, смотревшие вокруг изучающе. Иногда посреди общего разговора он начинал улыбаться, хотя ничего смешного сказано не было. «Макс, хорош лыбиться! – сердито говорил в таких случаях Баренцев. – Вернись к обществу». Улыбка у Макса была хорошая, совсем мальчишеская… Тошка очень любила, когда он улыбался.

Арефьев фанател от «Роллинг Стоунз» и изо всех сил пытался приобщить к ним и Тошку, которая покорно слушала его записи, не понимая, как это может нравиться. Сама Тошка лет в пятнадцать увлеклась «Аквариумом» и твердо знала, что Гребенщиков – гений, и лучше него никого нет. «Под не-е-ебом голубы-ы-ым», – любил козьим фальцетом проблеять Баренцев, поддразнивая ее. «Есть город голубо-о-ой!» – тут же подхватывал Макс, безбожно фальшивя. «Живет там мальчик маленький, он тоже голубо-о-ой», – хором заканчивали оба и начинали ржать как полоумные. Тошка закатывала глаза, крутила пальцем у виска и говорила пренебрежительно: «Эх вы, серости… Не для средних умов Гребенщиков, нет, не для средних».

Если к Лешкиному успеху у девчонок Тошка относилась иронично-снисходительно, то внимание, которое оказывали Максу, мгновенно выводило ее из себя. Она научилась скрывать это, интуитивно догадавшись, что в противном случае станет объектом насмешек. Немного утешало ее лишь то, что Макс никому не оказывал явного предпочтения, относясь к девчонкам в школе по-дружески.

Влюбленная в Арефьева Катя Мокрешина, красивая темноволосая девочка с внешностью куклы, которую только что достали из коробки – очень опрятная и чистенькая, как-то раз сказала за спиной Тошки, думая, что та не слышит:

– Не могу понять, почему Арефьев с этой коротконогой общается! И Баренцев туда же… Смешит она их, что ли?

– Точно, Куликова – шут! – подхватила ее подруга, которой только накануне Тошка давала списывать химию за клятвенное обещание быть благодарной до конца жизни. – А чего – веселая, шутит все время, прыгает у них под ногами, как заводная… Весело!

Тошку словно окатили ледяной водой, и стало тяжело дышать. Она знала о себе, что не красавица, но – шут?! Если бы у нее была мать или старшая подруга, они поговорили бы с девочкой о зависти и злоязычии, но у Тошки был только отец. С ним она о таком не разговаривала – стеснялась.

Ей прочно запало в душу, что она – уродец, призванный лишь смешить своих друзей. Пребывая в угнетенном состоянии, Тошка уехала в летний спортивный лагерь, где два месяца прыгала, бегала, плавала и делала все возможное, чтобы ни с кем не общаться – боялась, что снова назовут шутом. Когда она вернулась, то первая же встреченная ею знакомая – соседка по подъезду – остановилась, уставившись на девочку, и всплеснула руками:

– Господи, девка-то как выросла! Наташа, солнышко, тебя не узнать!

Дома Тошка подошла к зеркалу, недоверчиво осмотрела себя. «Пожалуй, ноги стали длиннее, хоть и ненамного – это оттого, что на велосипеде носилась. Загорела – загар всегда на пользу. Лицо похудело. Вроде бы и все… Чему тут удивляться? А, да, еще волосы…»

Волосы Тошка постригла в лагере – надоел хвостик, и в приступе нелюбви к себе она уговорила одну из вожатых сделать ей стрижку. Обкромсанная пшеничная гривка тут же облегченно начала виться легкой волной, и Тошка заколола ее ободком, чтобы не лезла в глаза.

Первого сентября ее встретили восхищенные взгляды одноклассников. Баренцев и Арефьев должны были вернуться из летних поездок лишь через две недели, и некому было сказать Тошке, как она похорошела, – отец считал ее самой красивой девочкой в мире и был уверен, что она об этом знает. Он ошибался – Тошка понятия об этом не имела и думала, что отец щадит ее чувства, не заговаривая с ней о ее внешности.

За лето она очень похудела, из ниоткуда появилась нежная тонкая шейка, а короткие крепенькие ножки хоть и не превратились в длинные и стройные, но стали точеными, с хорошим рельефом – не пропали даром Тошкины долгие велосипедные прогулки. Обрисовались вместо кругленьких щек скулы, подчеркнулись новой стрижкой, и нежный рисунок губ стал ярче и заметнее. Но особенно выделялись на лице похудевшей Тошки глаза – большущие, ярко-синие, опушенные густыми ресницами, словно еловыми веточками.

«Ну, девка, ты даешь! Все ушло в глаза!» – сочувственно и в то же время восхищенно говорила соседка, встречая Тошку в лифте. На улице на нее оборачивались, а продавец в мясном отделе стал очень долго взвешивать Тошке мясо, заговаривая ей зубы бессмысленной болтовней.

Две недели тянулись невыносимо долго. Тошка считала часы до возвращения друзей, сердилась сама на себя, стала часто плакать по пустякам и возмущенно обзывала себя истеричкой и плаксой.

Арефьева она увидела, возвращаясь из школы во вторник. Он сидел на ступеньках лестницы и поднялся, увидев ее издалека. Пока она подходила, странно взволнованная – хотя это ведь был он, привычный ей Макс, – он смотрел на нее без улыбки, чем смутил Тошку еще больше. Большой, широкоплечий, очень красивый – она сама себе показалась маленькой рядом с ним. Тошка все замедляла и замедляла шаг, пока не остановилась в паре метров от Арефьева.

Сентябрьский теплый ветер взлохматил обоим волосы, и Макс сдул челку со лба. Тошка стояла взъерошенная, и тогда он шагнул к ней, провел рукой по ее волосам, прижал к себе, пораженный тем, какая она стала необыкновенная – и одновременно ничуть не удивленный. Он всегда знал, что нет никого, хотя бы чуть-чуть похожего на нее.

Тошка отстранилась, подняла к нему счастливое лицо.

– Пятку туфлей натерла, представляешь? – призналась она.

– Я по тебе тоже скучал, – сказал Макс, широко улыбнувшись. – Пойдем отсюда, а то вон биологичка уже в окне торчит.

Они убежали в овраг и прогуляли до позднего вечера, так что отец начал волноваться, и Тошка потом клятвенно обещала, что больше никогда так не будет.

С этого дня они с Максом почти не расставались – до того самого времени, когда она решила уйти из института. Они тогда так поссорились, что Тошка твердо поняла: это навсегда. Она его никогда не простит, потому что Максим Арефьев – тупой, самовлюбленный, эгоистичный болван, не думающий ни о ком, кроме себя.

* * *

– Тупой эгоистичный поганец, – сказала Тошка вслух с искренним чувством, водя карандашом по странице с «расшифровкой», где она выписывала бессмысленный набор букв. – Просто поразительно, каким эгоистичным поганцем может быть человек. И тупым к тому же!