Благословил рабу Божию Клавдию, отпустил к матушке, сам на молитву стал.

Вечером, в храме передавая партизанскому связнику Петру Суровцеву лекарства, отец Викторин отправил в отряд очередное донесение:

«Помогаем, чем можем, уничтожаем связь врага, вывертываем пробки в емкостях с горючим, портим машины, приводим в негодность пункты наблюдения, распространяем сводки Совинформбюро, держим людей в курсе событий. Ясный».

Суровцев за порог, а на порог – Шумавцов. Помаялся, помаялся и подошел-таки к священнику.

– Благословите! – а сам рук не умеет сложить.

Отец Викторин отвел юношу в сторону, принялся наставлять, а резидент в эти короткие мгновения успел сообщить важное:

– У нас есть свой человек в штабе Тайной полиции. В кабинете офицера он видел карту, на которой флажками помечены места, где стоят партизаны. Карту срисовал. Она у меня.

– Юноша! – сказал громко отец Викторин. – Вечная жизнь, дарованная нам Иисусом Христом, именно вечная. Будьте прихожанином нашего собора. Я верю: ваше желание быть с Богом – искреннее. Пойдемте. Покажу вам алтарь.

Затворив алтарную дверь, принял из рук Алеши драгоценную карту.

Через день карта командира батальона майора Гуттенберга легла на дощатый стол Золотухина.

Фашистский флажок партизанскую базу, где теперь стоял отряд, указывал точно.

Карту принес Зайцев.

– Ну что, Герасим Семенович? Ступай к немцам за наградой. Приведешь их сюда, вот только под ноги смотри во все глаза: блиндажи и тропы заминируем. Особенно осторожен будь во время отхода.

Домой староста Думлова вернулся за полночь, а под утро уже снова натягивал сапоги.

– Далеко ли? – спросила Ефимия Васильевна.

– Пойду керосина у Бенкендорфа просить. Вся деревня впотьмах сидит. А мы теперь не кузькина мать – Европа.

– Я на Россию согласна! – не приняла хозяйка шутку хозяина.

– Прости, родная! – положил в походный мешок пяток картошек, сваренных в мундире, бутылку молока, пару лепешек. И особо завернутый в белоснежное вышитое полотенце каравай. Каравай забрал у соседки: она пекла хлеб партизанам.

– Надолго? – спросила Ефимия Васильевна.

– Я на ногу скорый, сама знаешь.

Заглянул за занавеску, где Лиза спала. Лицо дочери в сумерках светится. Подросточек, но уже красавица, в маму.

– Как же она на тебя похожа!

Ефимия Васильевна тоже поглядела на счастье свое:

– Вылитый батюшка!

– Да она ж – аленький цветочек, красавица!

– Не был бы красавцем, разве я пошла б за тебя?

– Спорщица! – Поглядел на жену веселыми глазами, шагнул с крыльца… и нет его. Внизу по земле всё сосны, а по небу – всё звезды.

Комендант Бенкендорф даровал старосте Думлова особое право приходить на доклады самолично, мимо управы и полиции.

Зайцев в приемной, а у графа коменданта ну совсем нет настроения играть добряка вельможу. Однако ж староста Зайцев из Думлова, из края, где хозяйничают партизаны…

Герасим Семенович явился пред грозные очи в ладно скроенном костюме, в рубашке с расшитыми воротом и грудью и с неким подношением.

Дикарское, языческих времен полотенце, на полотенце нечто круглое.

– Примите, господин комендант. Это – каравай.

Бенкендорф сидел за столом, и Герасим Семенович, не смутившись, поставил свой каравай на широкий подоконник:

– Может, и правильно, что не приняли!

Бенкендорф удивленно вскинул брови, а староста, кланяясь, стал задавать вопросы:

– Господин майор, ваше графское высокопревосходительство! Простите меня, что спрашиваю, да нельзя не спросить! Скажите, как быть мне: сначала обратиться с нижайшею просьбою, а потом о деле сообщить, или сначала сделать доклад, честь по чести, а потом уж просить?

Бенкендорф даже встал, удивленный.

– Господин комендант! Ваше графское высокопревосходительство! Тут ведь вот какая штука. Если сказать сначала о деле, то просить будет неприлично; как бы награды себе желаю. А ведь все от чистого сердца!

– Хорошо, – сказал Бенкендорф, потешаясь над народной этикой деревни и все же тронутый. – Хорошо! Сначала пусть будет просьба.

– Господин комендант! Мое Думлово без керосина в полном одичании! А ведь, будучи под властью великой Германии, мы – германская территория, мы – Европа теперь!

– Замечательно! – Бенкендорф стукнул ладонью о ладонь. – Замечательно! Керосин будет вам дан. Теперь жду сообщения.

Герасим Семенович поклонился быстро, низко.

– Граф Александр Александрович Бенкендорф! Партизаны народ замучили. Этот каравай испечен для вашего графского высокого достоинства, но женщинам приходится печь хлеб для партизан. Испечешь для себя, заберут – дети без хлеба сидят. Приходится смиряться. Защиты никакой!

Бенкендорф вышел наконец из-за стола, посмотрел на каравай, на узоры полотенца.

– А что вам, господин Зайцев, известно о партизанах?

– Да не знать бы их вовсе! Я могу, коли прикажете, привести военную силу туда, где они прячутся.

– Даже так! – Бенкендорф устремил свой особый взор в глаза старосте: – Убежден, последний час партизан пробил. Ступайте к волостному старшине, пусть приготовится к встрече наших солдат.

Зайцеву на стул захотелось сесть. На днях в Замостье каратели сожгли несколько домов и расстреляли подростков и стариков. Всех мужского полу, ребят прятать, что ли? Эх, пора научить немцев такому страху, чтобы в сторону леса смотрели с ужасом.

– Господин комендант! – спохватясь, вскричал Герасим Семенович. – Я забыл о себе думать, да, слава Богу, стрельнуло в голову! Зубы у меня болят. Врачам бы показаться.

– Мы своих людей ценим и бережем! – сказал Бенкендорф, вернулся к столу и написал распоряжение главному врачу больницы. – Вы нам нужны здоровым.

– А керосин? – вытаращил глаза хитрый бестия.

Бенкендорф улыбнулся:

– Много ли вы на себе керосина унесете? В Думлово привезут полную бочку. А пока призываю идти к врачам лечить зубы.

Приказы надо исполнять.

Из больницы Герасим Семенович ушел к себе в лес с тремя пломбами и с аптекой в мешке от Азаровой и Зарецкой.

Долгий, добрый день выдался для Герасима Семеновича. Отвел беду от Думлова. Думлово – пекарня партизанского отряда, а немцы после каравая, поднесенного коменданту Людинова, признали лесную деревню опорой для войны с партизанами. Керосин добыл, лекарства, сам подлечился, а день все еще считает свои часы.