Герасим Семенович точной даты не сумел разведать, но сомневаться в скором налете карателей не приходится. Могут уже и назавтра пожаловать.

Не щадя ног, думловский староста пошел из Людинова в поселок Петровский к старосте, деду Шаклову. А у того – партизанский табор. Подлечиваются захворавшие, отдыхают разведчики, ходившие в Дятьково. Приехали на телеге от Золотухина за хлебом, за молоком, за маслом.

– Всех выпроваживай! – посоветовал Шаклову Герасим Семенович. – Немцы уже завтра к тебе могут нагрянуть. Сообщи Золотухину о карателях. В посты самых надежных выстави, чтоб врасплох не застали.

Предупредил и еще один крюк завернул, Гукову на глаза показался. Тот уже одет, собирается на потайную свою ночлежку.

– Что же ты не просишь у Бенкендорфа оружие? – накинулся Зайцев на свое волостное начальство. – Были бы у нас автоматы, а глядишь, пулемет, сами могли бы пугнуть лесных товарищей! Если немцы боятся дать нам оружие, пусть охрану пришлют. У нас – лес кругом.

– Сто раз просил! – Гуков Зайцева совсем уж за своего признал. – Комендант обещает, Двоенко обещает… Но дело с места все-таки сдвинулось. Были у меня сегодня. А тебя, Герасим Семенович, прошу встретить немецкое подразделение ответственно и доброжелательно. Покажешь лесные просеки, тропы… Ты лес лучше моего знаешь.

– Встречу за милую душу. Только бы скорее!

– Не завтра, так послезавтра будут обязательно! – и Гуков даже за платком полез – слезы и сопли вытирать. – Герасим! Не знаю, как ты, я устал бояться.

– Так взбодрись, если завтра страху нашему конец.

За полночь добрался Зайцев до Думлова.

Ефимия Васильевна, положа ладонь под голову, одетая, в теплых носках, – ноги в сапоги и в дорогу – ждала хозяина. Лиза в комнате своей тоже с боку на бок ворочалась. Не спит, ждет.

Четырнадцать лет! В четырнадцать лет девочка, как почечка березовая в синеструе небесном. Синё, необъятно, а весна завтра будет. Упасть бы на землю, молить Бога не словом, не горем, а всякой живиночкой, в тебе обретающейся: пощади детей, пощади отроковицу и всех отроков не ради того, не ради сего, а потому, что Ты Бог наш. Другого нет. И хоть гнали Тебя – это с Русской-то земли русские люди! – но ведь кто? Замороченные науками и вождями делатели революции. Людям-то простым как было забыть Тебя, когда вместе с Тобой гонимы не токмо из храмов, но с политой потом родной земли…

Думы, как клубок, путаются в уставшей голове.

– Герасимушка! – зовут губы, на защиту любви уповая. И обмерла: верхняя ступенька крыльца – сторож бессонный, хозяйским сапогам обрадовалась. Скрипнула.

В сенях – ни звука. Герасим Семенович – ходок беззвучный. Дверь отворил, как воздух руками раздвинул. Колыхнулась, однако, волна, пахнущая дождем, дорогой, соснами.

– Герасим! – Ефимия Васильевна с лавки – на колени, в красный угол головой до пола.

Икон в их избе в чулан не убирали.

Было дело, партийный человек заводской укорил сознательного рабочего за мракобесие. А Герасим Семенович не поддался:

– С младенческих лет молюсь! А ведь сами знаете, на собрания хожу, не отмалчиваюсь. Коли Господь Бог – пережиток, так нам и доживать с Ним, покуда молодые науками просветятся.

Заговорил партийца. Норму Герасим Семенович на двести процентов выполнял. В Гражданскую – в Красной армии служил. Вступи в партию, давно бы в хорошем кабинете величался.

Разулся у порога, брезенты тоже снял, в сенях в рукомойнике пестик подергал. Подошел к Ефимии Васильевне, прядку волос убрал ей за ушко:

– На Лизоньку гляну.

Вошел в комнату дочери, а она глядит на отца, руками тянется:

– Папа!

– Дома! – улыбнулся Герасим Семенович, наклоняясь над постелью. – Спи! Мне бы тоже до кровати доплестись. Солнце половину снов уже просмотрело, а я все шагаю.

– Папа! А какие сны видит солнце? – спросила Лиза.

– Золотые.

– А я думаю, солнцу дождик снится и листочки на березе.

Улыбнулся. И Лиза улыбнулась. В печке тоненько уголек, догорая, ойкнул.

Спозаранок Герасим Семенович обошел все дома в Думлове. Распорядился достать из сундуков паневы, рубахи, занавески, всё это – на себя! Шубы держать нараспашку, красотой обаять солдатню.

– Они ведь от страха могут в зверство впадать. Кругом лес, за каждым деревом – партизан. А вы им – бабью свою улыбку. Кто хлебы пек и, ежели вкусный, на полотенцах выносите, в избы приглашайте.

– А соль выносить? – спрашивали хозяйки старосту.

– Соль поберегите. Они о хлебе-соли понятия не имеют.

В девять часов утра на пяти машинах въехали в Думлово каратели.

Герасим Семенович в шляпе – молодым в Питере носил – поджидал на крыльце машину с офицерами, с переводчиком. Подал свой документ майору Гуттенбергу, но тот не взял. Переводчик посмотрел, прочитал вслух.

– Вы – староста, вы – проводник, – майор не без удивления смотрел на странно одетых женщин, встречающих немецкую армию в народных костюмах и с хлебом, пахнущим аппетитно.

– Хорошо! – по-русски сказал.

– Господин майор! Солдаты могут отдохнуть в тепле. Печи протоплены, полы в избах вымыты! – по-немецки сказал староста.

– Мы не отдыхать приехали, – ответил майор. – Перед делом нельзя расслабляться. Мы ждем отряд полицаев. Они едут на лошадях.

Майор ушел к солдатам, а переводчик подал руку старосте:

– Ростовский.

– Зайцев.

– Вы предположительно знаете о расположении партизанской базы?

– Зачем предположительно? Я все высмотрел. Разве что сбежать успеют.

– Мы прочешем лес нашим гребешком, – усмехнулся Ростовский. – Частым. Всех вшей вычешем. Партизаны надоедливы, как вши. Не так ли, господин староста?

– Сущая правда! – Герасим Семенович даже каблуками пристукнул.

– Из офицеров?

– Никак нет! Фельдфебель. Царю служил. Был в германском плену.

– Ваш немецкий вполне сносный.

– А зачем надо полицаев ждать? – не понял Герасим Семенович.

Переводчик засмеялся:

– Впереди пойдут. Они же русские.

На сорока подводах минут через двадцать прибыли полицаи. Привезли старосте бочку керосина.

– Форвертс![10]– приказал майор проводнику.

«Знает ли он о Сусанине?» – подумал про себя Герасим Семенович.

– Это не очень близко? – на всякий случай полюбопытствовал Ростовский.