На следующее утро Луи немного пришел в себя. Его жена провела ночь очень спокойно, и он принял ее сон за сон от изнеможения. Ее дыхание стало тише и ровнее. Снаружи воздух был очень сырым, на долину спустились облака. Погонщики были заняты тем, что перебинтовывали переднюю ногу одному из мулов, и на границе пастбища даже собралось несколько фермеров, чтобы посмотреть на это. Эти люди раздражали Луи – казалось, они чего-то ждут, – он вызывающе уставился на тех, кто подошел поближе, и они удалились. Немного позже одна из женщин – назойливая пигмейка в уродливой испанской шляпе, – кланяясь, вошла в палатку и протянула ему кусок вареной коры дерева чинконы для Жозиан. Он был похож на грязный носок. Луи вышвырнул ее из палатки.

Но к середине дня он снова забеспокоился. Жозиан не двигалась. Когда он попытался разбудить и накормить ее, она отказывалась даже пить воду. Один раз она подняла руки и обняла его голову, как будто пытаясь его утешить. Потом она снова заснула. А к вечеру Луи опять охватила тревога.

Жозиан плыла по океану утихающей боли. Больные клетки заполнили все капилляры ее мозга и перекрыли к нему доступ. Ей представлялось, что она все еще на пути к Вилкабамбе с какими-то людьми, которых она не знала. Они ехали верхом под пустым небом. Мужчина, едущий рядом с ней, был ее отцом, который умер семнадцать лет назад. Они ехали мимо богатых и красивых домов, потом мимо школы верховой езды. Там были какие-то люди, люди, которых она не узнавала, и собаки. Город с трех сторон окружали джунгли, и они подъезжали к нему по дамбе, пересекавшей какое-то озеро. Стояла ночь, и оно было полно звезд.

В то время как зараженные болезнью клетки Жозиан отмирали, навсегда отрезая путь к ее мозгу, измученный Луи спал рядом, ничего не чувствуя. Через откинутый полог были видны сверкающие звезды инков; они отражались в озере недалеко от Вилкабамбы. Копыта ее лошади беззвучно ступали по дамбе. Ехать осталось совсем немного.

Он чувствовал, что ему нанесли такую рану, с которой он не сможет справиться. Луи ощущал это хотя бы уже потому, как он шел: короткими, неуверенными шажками, как будто он только что перенес удар. Он пошел по самой короткой тропе, ведущей к руинам, обходя грязь и лужи, а потом сел лицом к саду, в котором копались черные и белые свиньи. Луи не хотелось ни на что смотреть. Его тело вдруг стало непонятно и ненужно легким. Ему вполне хватит вида на Вилкабамбу отсюда. Дальше он не пойдет. Он не хотел его видеть.

За эту ночь он заметно постарел. В нем поднялась и полностью навалилась на него та самая усталость, которая всегда пугала его – болезнь, скрывавшаяся за всеми пошлыми удовольствиями. Он хорошо осознавал, что это не то горе, которое со временем пройдет, что повреждена какая-то внутренняя ткань всего его существа, от которой его раньше заслоняла Жозиан.

Теперь, когда погонщики увезли ее, свернув до состояния эмбриона и привязав тело к лошади – проводник сказал, что в этом климате тела очень быстро начинают разлагаться, – ему больше не о чем было думать и нечем было заняться. Его будущее увяло буквально за несколько часов. Луи знал, что теперь ему придется просто перетечь в него, капля за каплей. У него больше не осталось никаких желаний. Сейчас ничего уже не отделяло его от смерти. Ничего, кроме гнева к самой жизни, ее дикой глупости. Этот гнев превратится в затаенную горькую злобу, ни на что не направленную, которая проведет его через всю оставшуюся жизнь к смерти.

Она спасала его от всего этого. Своей детской красотой, своей потребностью в нем, своим наивным умом (который она отрицала), Жозиан спасала его от бессмысленности. Он уже представлял, как становится старым, как она ухаживает за ним, и ему не надо бояться, что она заведет романы (он давно понял, что ей они были не нужны). Прежде всего он оплакивал саму мысль о вдовстве в преклонном возрасте. Вместо этого… «Я всего лишь позволил себе окунуться в прекрасный сон, – подумал Луи. – Я любил аромат ее святости, ее ребячества. Это было чем-то похоже на искупление грехов, учитывая мой возраст». А буквально через минуту он чувствовал: «Мое дальнейшее существование само по себе абсурдно. Я как пустая раковина улитки. И я больше никогда не смогу позволить себе успокоиться».

Весь день к нему в палатку приходили другие путешественники, пытаясь проявить то уважение к его горю, которое немного отдаляло его от них. Они делали все, что было в их силах. Луи было их жалко. Но из-за них он чувствовал, что заболевает. Казалось, только проводник отнесся к смерти привычно и весьма практично, а мягкие рукопожатия погонщиков – они выстроились в очередь снаружи – передавали ему их физическое сочувствие.

Их маленькую группу, думал он, объединил страх. Чета англичан, казалось, не знала, что лучше – оставить Луи в покое или задушить его в сочувственных объятиях. Как он мог им сказать, что его возмущает их крепкое здоровье? Почему они были живы, а она – нет? Когда Камилла обняла его, он почувствовал ее крепость, ее целостность – она была совсем не похожа на Жозиан, в ее теле не было даже намека на изящность. Ее объятие сделало Луи еще более одиноким. Как можно справиться со смертью? В ней нет смысла. В ней никогда не было никакого смысла. Она не обратила внимания на уродливых и глупых. Она пощадила его самого. И взяла Жозиан. Господи, ну почему она не взяла угрюмого журналиста или самовлюбленного священника?

Камилла сбивчиво проговорила:

– Жозиан… она была такой милой…

Милой. Луи понял, что Камилле не нравилась Жозиан. Но ему было все равно. Жозиан принадлежала ему, а не им. В любом случае вы никогда не поймете, что на самом деле чувствуют англичане: эти отгороженные от всего, самосозерцающие люди.

И только оставшись с Робертом наедине – минута слабости? – он спросил:

– Вы все еще пишете книгу?

Англичанин пожал плечами. Он казался несчастным. «Ах да, конечно, – подумал Луи, – ему ведь надо изображать скорбь».

Луи сказал:

– Если вы по-прежнему ее пишете, то напишите в ней о Жозиан. Совсем чуть-чуть. Она этого очень хотела. Просто опишите, как она ехала на лошади или как она выглядела.

«Господи, – подумал он, – неужели я стал полным идиотом? Этот человек наверняка напишет о ней что-нибудь слащавое». Но Жозиан действительно хотела этого. А для Луи – если признаться – это стало бы символом победы над смертью, чем-то вроде мемориала. Даже если эта книга и не передаст образ той женщины, которую он любил, даже если в ней все будет неправильно (кто может сказать наверняка?) – даже тогда от Жозиан все равно останется какой-то след.

Казалось, Роберт сильно смутился, и Луи понял, что журналист гадает, о чем сейчас думает бельгиец.

– Да, я сам знаю. Я высмеял ваше страстное желание написать книгу, действительно высмеял! Но я совсем не хотел вас обидеть, Роберт. Лично мне приходится изрядно попотеть, чтобы написать хоть одно нормальное предложение.

Роберт начал:

– Да, да, конечно, я попытаюсь. Просто сейчас это очень сложно…

Луи вдруг взорвался: