После обеда я проветрил дом, чтобы не дать никакого шанса Никуськиному носу подозрительно шмыгать, где не надо. Особенно не надо было у меня в кабинете, где разместился центр сосредоточения новым увлечением. Там теперь хранилась добытая мной закаточная машинка, в письменном столе, где по соседству размещалась аккуратная стопка нарезанной в трёх размерах папиросной бумаги. И там же, неподалёку от резервных презервативов, содержался запас папирос, на случай быстрой потребности: подпёрло — вытряхнул — набил. Это я уже так загодя всё продумал — максималист же, помните? Говорил вроде.

Короче, всё как всегда, на выходные собираются все свои плюс пальма и кошка. Все друг друга знают, любят, но нервозность подмечаю лишь у Никуси.

— Что такое, — спрашиваю, — девочка моя? Чего случилось, отчего ты так подёргиваешься? Или ошибаюсь?

Сам вижу, ломает её, словно хочет чего-то сказать, да не решается. Скорее всего, мальчика завела, но не жаждет признаваться, стесняется. Глупенькая… Давно пора в её-то возрасте. Как подумаю, что девочка моя до сих пор никем не тронута, так сердце сжимается от боли. Нет, не подумайте чего, не в том смысле, что хочу поскорее видеть её полноценной женщиной, быстренько прошедшей через таинство ещё одного знакомящего с миром важного события. И только по той единственной причине, что пора. Совсем нет. Просто мечтаю, чтобы Никуська, моя драгоценная, всегда испытывала заслуженную бабью радость, данную ей Богом и её женским полом. И мне далеко не всё равно, какой ценой это с ней произойдёт. Впрочем, сама виновата, крест наложила на себя, села под домашний арест, тянет лямку, которую могла бы и не тянуть. Мазохистка.

Надо будет подумать над сюжетом: есть тут, есть, кажется, завязочка интересная, если внюхаться поглубже. Кстати, насчёт внюхаться. Неудобство. Дым. Или плюнуть и растереть? В конце концов, ну подумаешь, тоже мне история с географией, мать и мачеха — полынь-трава — Иван-да-Марья конопляная. Главное, чтобы дети отравой не дышали, а то полетят как Джаз, только не над океаном, а над ахабинским лесом и прудом. И чёрт-те куда залетят.

Утром Ника собрала маленькую и увела гулять на воздух. Тут же подкатил Джаз и, заглянув в глаза, испытующе спросил:

— Пап, а ты в гардеробную-то вообще заходишь или как?

И тут меня попёрло, ужас как захотелось обновлённой лабораторией перед сыном погордиться. Семью семь всё же на тепле и рыхлой подкормке — не одиножды один при явном недостатке естественного освещения. Думаю, тогда он именно на это и рассчитывал, зная мою несдержанность и горячность. Короче, махнул я рукой, отомкнул гардеробную, завёл пацана своего и смотрю, как среагирует. Правильно среагировал умник мой. Достойно. Вскинул руки, обалдев от увиденного, и энергично затряс головой в знак полного одобрения осознания отцом такого непростого дела. Просто супер, сказал. Всё на месте: качество, количество, уход, стиль. И тут же поинтересовался:

— Когда первого урожая ждём?

Так и спросил — «ждём». Вместе вроде как «ждёшь». Я прикинул про себя, определяя дату первого сбора, но в ответ лишь хмыкнул:

— Не скоро. А чего?

— Да ничего, — пожал в ответ плечами мальчик. — Просто интересно, как ты тут без меня справляешься один.

— Очень хочется поучаствовать? — усмехнулся я, уже чувствуя, что ещё немного и допущу родительскую слабину. — Давно не порхал над океаном детства?

И тут он серьёзно так посмотрел на меня, пронзительно, ровно так же, как смотрел, когда пришёл выяснять нестыковки насчёт урок и Песца, добившегося урожая без использования освещения под сценой. Смотрел своими выразительно-ясными глазами, ярко-белыми вокруг внимательных чёрных зрачков, обдумывая единственно верный ответ на мой, казалось бы, простой вопрос. Такой ответ, который бы меня устроил. И он ответил:

— Пап, я всё равно полечу к своему океану, с тобой или без тебя. Но только я хочу разделить радость этого полёта не с кем-нибудь случайным в подворотне на Фрунзенской, а с моим отцом. С моим единственным и настоящим другом в этой жизни. С человеком, которого я уважаю и которого люблю. С тем, кто подарил мне новую родину. И чьё творчество делает меня лучше и умней. Чья интуиция, я уверен, подскажет, что во мне ему не следует сомневаться, я просто не дам к этому повода. Никогда.

Лучше бы он этого не говорил. Вообще. Это я про моё творчество. Потому что именно эта часть панегирика оказалась, как я потом дотукал, решающей. Всему остальному, приятному для сердца и уха, я, скорее всего, сумел бы противостоять. Но озвученный сыном факт, про «лучше и умней», срубил меня под корень. И я, оглянувшись вокруг, просто так, на рефлексе, шмыгнул носом, тоже без специальной к тому причины, на нервной почве, и сказал, сдерживая желание тут же щёлкнуть поджигой:

— Ладно, сын, убедил. Курнём, раз такое дело, по чуть-чуть. Только впредь давай договоримся, что все твои полёты будут контролироваться мной самым пристальным образом. Тут и там. Договорились? И в доме — ни-ни. Нику нам волновать необязательно. Она и так мечется, вижу, только понять не могу, что за дела такие.

Сын подошёл ко мне и поцеловал в щёку.

— Да, папа. Именно так и будет всё, как ты сказал. Спасибо за то, что понял меня. Я тебя не подведу, вот увидишь.

После этого мы скоренько, пока не вернулись девочки, заперев за собой дверь в гардеробную лабораторию, перешли в мой кабинет и, деля по-братски, дёрнули борзую папироску, одну на двоих, из тех, что держались на крайний быстрый случай, рядом с презервативами. И я видел, что Джазу хорошо. И мне было хорошо. Нам обоим в этот момент было хорошо и замечательно, особенно когда мы перепускали дым изо рта в рот, обретая дополнительный джамп. Потому что запас счастья небеспределен, а новый урожай лишь в начале пути.

А ещё в этот прекрасный момент оба мы, не сговариваясь, почувствовали, что становимся особенно близки, что ещё надёжней и теснее делается наша любовь и наша дружба. И что такой наш совместный и доверительный шаг просто не может стать последним.

Потом я открыл окна в кабинете, для сквозного проветривания, запер дверь на два оборота, и мы с сыном спустились вниз, разжигать семейный камин для уюта и тепла и ждать наших девочек к обеду.

Ближайшие пару лет, вплоть до самого окончания Джазом школы, мы так и продолжали существовать в безоблачном режиме: я — тут, окончательно пришвартовавшийся к ахабинской природе, они — там, в городской квартире, Джаз — там и тут, с регулярными на неделе визитами в подмосковный отцовский дом, и все вместе — здесь у меня на выходных. Разумеется, теперь наезды Джаза ко мне не были просто так — подышать травным воздухом и разрядиться на вольной натуре. Дышать мы с ним, конечно, успевали ещё и другим воздухом, заоконным, изредка прогуливаясь по посёлку, нарезая в нём короткие товарищеские круги. Но за основу всё же брали этот, наш, свой, домашний, конопляный. Потому что сделан своими руками. И потому что вдвоём веселей. А ещё из-за того, что со временем это стало напоминать ритуал.

— Па-а-ап, — кричал темнокожий отрок снизу, — я прие-е-хал! Иду к тебе-е-е!