– Я всегда рад помочь пастырю, – говорил старик, – потому что никогда не держал на него обиду. Он был прав, да-да, прав. Мария – прах и пепел.

Некоторое время они шли молча, потом Анрел вздохнул и сказал:

– Вы не верите в наш рай.

– Не верите! Не верите! – воскликнул Перкин. – Да я же был там прошлой ночью.

– Были там? – шепотом переспросил Анрел.

– Я не мог заснуть. Они мешали. Воздух был переполнен несчастьями, которые преследуют человека. Они зачем-то летали и прыгали над Селдхэмом и не давали мне покоя. Когда же мне показалось, что я засыпаю, наконец-то засыпаю, моя душа отправилась бродить. Так и не пришлось мне поспать.

– А что было потом? – спросил Анрел, потому что Перкин умолк и, очевидно, не собирался продолжать свой рассказ.

– Я бродил и бродил. Ну, и оказался в раю.

– Откуда вы знаете, что в раю?

– Ну, во-первых, легко было понять, что я не на Земле. Там совсем другие краски, знаете ли.

– Более интенсивные, полагаю.

– На земле горы иногда бывают голубоватыми, – продолжал Перкин, – но никогда ярко-синими. Те, кто молились, раскачивались золотистыми полосками, и их голоса звучали, как скрипки.

– Вы различали слова? – поинтересовался викарий.

– Слова? Нет, – ответил Перкин.

– Откуда же вам известно, что они молились?

– Я понял по звучанию. Это могли быть только молитвы.

– Как там было?

– Я оказался в лесу.

– В каком лесу?

– В яблоневом лесу.

– Ага.

– Мне виднелись дальние горы, они сверкали между деревьями и были ярко-синими. И еще я видел ангелов с большими золотыми нимбами, похожими на полную луну, когда она поднимается в небо за деревьями. Среди ангелов я заметил и святую Этельбруду.

– Как вы узнали ее? – спросил викарий.

– Там ее все знают.

– Ну да, – произнес викарий. – А что еще?

– Она играла вместе с ангелами.

– Во что играла?

Викарий верил необыкновенному бродяге, как верил епископу и Хетли, но те бросили его, а бродяга не бросил.

И Перкин ответил:

– Ветер поднимался от Земли, и он был таким сильным, что музыканты съежились, но цветы совсем не пострадали.

– Как же поднялся туда холодный ветер? – спросил викарий, изо всех сил стараясь поподробнее расспросить человека, который видел то, что он так долго изучал.

– Да не холодный, – ответил Перкин. – Это была зависть.

– Зависть! – воскликнул викарий. – Но зависть не может коснуться ангелов.

– Нет. Они играли в нее, – пояснил Перкин.

– Играли в нее?

– Да. Они наклонились к ветру, дующему от Земли, и вспоминали всякие мелочи, земную жизнь, играли с земными чувствами и пытались вспомнить, какие чувства испытывали бы теперь внизу, если бы им была доступна зависть, к святости Этельбруды и ее умению творить чудеса. Так они играли.

Викарий помолчал немного, а потом сказал:

– Я не сомневаюсь в том, что вы говорите правду, но думаю, вы ошибаетесь насчет увиденного вами. Ангелы и святые не могут быть такими обыкновенными.

– Нет ничего более неуловимого, чем ангелы! – вскричал бродяга. – Клянусь причудами праведности и фантазиями милосердия, их души часами плавают в небе. А насчет того, что я ошибся, так они еще более прозрачные, чем самая тонкая паутина. И они играли в зависть; возможно, они играют так уже много веков. Вам же известно о чудесах Этельбруды, а они стали святыми задолго до того, как она прославилась, тем не менее не умеют и половины того, что умела она. Даже половины не умеют. Впрочем, у них много игр. Они смотрели вниз, на наши луга, и играли: там луга казались еще более крошечными, чем зависть, хотя здесь они представляются огромными.

И ветер не пугал их, хотя они чувствовали, как он поднимается от Земли: а он, если бы мог, стащил с них нимбы; об этом известно всем. Я уже сказал вам, что из-за него ежились молившиеся.

А потом, когда они все еще играли, как играли, полагаю, много веков (в одну и ту же игру), ветер вдруг стих. Совсем стих, так что они не могли вспоминать и цветы успокоились на яблонях. Ангелы сидели неподвижно, как шиповник, когда светит полная луна, и им не во что было играть.

Тогда я все понял и сказал: она проиграла. Больше она не может творить чудеса, так что не осталось даже крошечной зависти, чтобы в нее играть. Кто же победил? Не кто иной, подумал я, как тот козлоногий, о котором вы говорили и который был еще до нее. А потом я подумал о вас, поэтому покинул небо и тотчас явился сюда. Он нуждается во мне сейчас, сказал я себе.

– Спасибо, – проговорил Анрел. – Спасибо.

Остаток пути они проделали молча и молча вошли в дом викария.

Поначалу без пользы, едва не впадая в безнадежность, викарий обшаривал шкафы и полки, но в конце концов отыскал хлеб, сыр, масло и даже кусок холодного цыпленка. Вскоре он вместе со своим необычным товарищем уже сидел за столом в пустом доме, и отчаяние постепенно отпускало его благодаря отдыху, тишине и еде, но, главное, ему стало немного легче, словно туман рассеялся над лугом, из-за его доверия к Перкину. С самого начала викарию удалось распознать в нем сильный, свободный ум, тогда как другие видели единственно его пальто и шляпу; во всяком случае, Перкин пришел, тогда как другие отвернулись от викария. У Анрела были все основания доверять интуиции Перкина. А теперь, когда он уже ни на йоту не сомневался в интуиции старика, свое доверие он укрепил логикой. Ибо, где бы ни был Перкин, он возвратился оттуда с определенной информацией, которую мог подтвердить сам викарий, хотя бы она и пришла из внеземного пространства и из другого времени: святая Этельбруда больше не могла творить чудеса.

Ну, кому было рассказать об этом Перкину, подумал викарий. Кто стал бы обсуждать с ним святую Этельбруду? Кто вообще стал бы говорить с сумасшедшим? Нет, такое невозможно. Вот ангелы другое дело: они могли рассказать или блаженные. Ясно, что душа Перкина постоянно общается с другими душами. Разве не с такими людьми обычно беседуют ангелы, когда хотят поговорить с кем-нибудь из смертных?

– Вы правы насчет святой Этельбруды, – сказал викарий.

– Прав? – переспросил бродяга. – Разве я не сказал вам, что видел ее? А выражение ее лица, когда она делала вид, будто хвастается? Там только и можно, что делать хвастливый вид. Ангелы играли в зависть. А потом этого выражения уже не было. И я понял, что она не будет больше хвастаться, даже играючи.

– Да-да. Все правда.