На всякий случай Эдгар обошел дом. Кролика носил с собой — без нее в темных комнатах почему-то было жутковато. Потом вернул Лену в клетку и заварил себе чаю. Все равно теперь не уснуть — после такой-то встряски. Присниться, конечно, может все что угодно. Но свет, но вода, но чистая посуда — все это было уже наяву. И совершенно необъяснимо.

— Как ты думаешь, хоть сейчас-то я проснулся? Или еще нет? — жалобно спросил он кролика Лену.

И ответил тонким, насмешливым голоском:

— Проснулся ты или нет, меня не касается. А вот почему ты до сих пор не порезал мне яблоко — это, да, вопрос.

Она была права.

Был уверен, что уснуть не удастся как минимум до полудня, а то и до самого вечера, однако задремал прежде, чем успел допить чай, благо добираться до постели не понадобилось, уже там сидел. И проспал до десяти, как миленький. И, честно говоря, спал бы дальше, да Лена разбудила, не то затеяла в своем домике генеральную уборку с перестановкой, не то просто так бузила, но шум подняла знатный. И вид имела не виноватый, а, напротив, чрезвычайно довольный. «Я царица мира, где моя морковка?» — таково было выражение еще недавно кроткой морды.

Достал кролика из клетки, погладил, прижал к сердцу, поцеловал в макушку. Сказал:

— Похоже, ты ко мне уже привыкла.

И пропищал в ответ:

— Это что за телячьи нежности с утра пораньше? Жрать давай!

Быть счастливым дураком легко и приятно. Но превратиться в такового практически невозможно. Мало кому так везет.

В таком состоянии и пребывал до сеанса связи с Рут. Только в самый последний момент забеспокоился: мне-то самому сейчас кажется, что это был удивительный сон. Или даже не сон, а что-то вроде чудесного видения. А со стороны, наверное, бред собачий, ничего интересного. Может, еще и неприятно станет, что приснилась кому-то за мытьем посуды. Нет чтобы прекрасной принцессой в заоблачном замке!

Но все равно решил рассказать. Благо из-за плохой связи довольствовались письменными сообщениями, а так объясняться гораздо легче, чем вслух. Есть время обдумать каждую фразу. И выражения лица не видно, и голос не дрожит. И вообще.

На каждую реплику Рут отвечала: «Ничего себе!» А в финале призналась: «Представляешь, мне снилось ровно то же самое. Один в один. Полночи мыла дома посуду и трепалась с тобой. Дословно всего не припомню, но примерно о том же. По крайней мере, сумасшедший дом на окраине Буэнос-Айреса определенно упоминался, я еще Данку только что допрашивала, где тут ближайший, посмеялись».

Написал: «Ты извини, пожалуйста, что оставил столько грязной посуды. В первый раз просто спать очень хотел, а вчера нарочно не помыл, чтобы проверить, станет она опять чистой или нет. А выходит, тебя загрузил — каким-то идиотским мистическим способом».

«Ничего страшного, — ответила Рут. — Мытье посуды — единственная домашняя работа, которая меня не бесит. Даже, наоборот, успокаивает. И руки можно погреть».

Собравшись с духом, спросил: «Слушай, а что вообще происходит?» — совершенно не представляя, как можно ответить на этот вопрос.

«Понятия не имею. Но надеюсь, оно продолжит происходить, — написала Рут. — Ужасно это все интересно!»

«Да не то слово».

Вот именно, не то слово. Совсем не то. Но тоже хорошее.

До вечера бродил по городу, ничего толком не замечая, не думая ни о чем, почти не осознавая, что происходит; потом, уже дома, здорово удивился, обнаружив, что, оказывается, успел нарисовать несколько десятков человеческих лиц — поспешные неловкие наброски, да еще и в линованном блокноте, вот дурак. Впрочем, какая разница, эти рисунки имеют разве что этнографическую ценность, да и то очень условную, в рамках давным-давно придуманной игры с самим собой. А теперь началась какая-то другая игра, непонятная, но захватывающая. И такая азартная! Уж очень высоки ставки, даже если никаких ставок нет вовсе, даже если сам их нафантазировал, даже если фраза Рут «надеюсь, оно продолжит происходить» продиктована только вежливостью или, например, любопытством, сама же сказала «интересно», — и это вовсе не означает, что… Да просто вообще ничего не означает. Все равно ставки высоки, как небо, до которого, если верить надписи в кафе, куда случайно забрел и остался обедать, двенадцать километров; получается, небо в тысячу раз ближе, чем чертов Буэнос-Айрес, где сейчас пьет горький черный кофе маленькая рыжая Рут. Даже чуть больше, чем в тысячу, в тысячу с хвостиком — кроличьим, конечно, чьим же еще.

— Все это хорошо, но ты с недопустимым легкомыслием относишься к обязанности резать для меня яблоки, — насмешливо сказала кролик Лена.

Ну, то есть сам сказал, вернее, пропищал, для смеху. Но был уверен, что озвучивает Ленины мысли. Не так уж сложно их угадать. А смягчить ее недовольство еще проще.

Пиццу на этот раз не пек, разогрел и доел остатки предыдущих кулинарных экспериментов. Немного прибрал квартиру. Не любил заниматься уборкой, но не мог допустить, чтобы Рут приснился бардак, который он уже успел развести при активном участии Лены. Крольчиха устала прикидываться тихим ангелом и, будучи выпущена на свободу, быстренько раскидала все, до чего успела дотянуться, включая книги, тапки и сложенные в плетеную корзину овощи, отличный вышел натюрморт. Но Рут его лучше не показывать.

Ждал ночи, как давно ничего не ждал. И одновременно очень боялся. Чего именно — бог весть. Что Рут не появится в кухне? Или что она все-таки появится и тогда окончательно станет ясно, что мы оба сошли с ума? Или не оба, а только я? Или только она? Вот это, кстати, было бы обидно. Общее безумие объединяет, как необходимость вместе выживать на неизвестной планете, воздух которой вроде бы вполне подходит для дыхания, но на этом хорошие новости для нас заканчиваются. Или нет?

Или нет.

Сказал Лене:

— Мне с самого начала следовало заподозрить неладное. Если в деле фигурирует белый кролик, можешь начинать писать прощальное письмо своей голове. Но заметь, я ни на что не жалуюсь.

— Еще бы ты жаловался, — пропищала крольчиха.

Ну, то есть не она, конечно. Сам пропищал. Все сам.

И уснул тоже сам. В смысле один-одинешенек. Зато проснулся от шума воды и яркого света, как вчера. И Рут снова была здесь, в пижаме с медвежатами, маленькая, рыжая, растрепанная, немного хмурая спросонок, такая знакомая, настолько привычная, родная, своя, словно вместе росли или хотя бы снились друг другу с детства — вот как сейчас.

— Очень мило, что ты оставил в раковине всего одну чайную чашку, — сказала Рут. — Но это не облегчило мою участь. Скорее наоборот. Я эту чертову чашку уже несколько минут тру, никак не могу ни домыть, ни просто отставить в сторону. Что в целом успокаивает. Нормальный такой себе сон, из разряда особо дурацких. Впрочем, теперь появился ты, и это отлично. Есть кому пожаловаться, что у нас тут сейчас зима, — несложно было догадаться заранее, но я, конечно же, не догадалась, взяла с собой полный чемодан футболок и сарафанов, а здесь плюс одиннадцать, лютый аргентинский август, для них все равно что февраль, а больше всего это похоже на наш виленский октябрь, который как раз наступит, когда я вернусь домой. Данкины свитера мне велики, но ничего не поделаешь, хожу, надев один на другой и закатав рукава, такая смешная короткая толстая тумбочка, видел бы ты! Зато нынче побывала в квартале Палермо, искала там дом Борхеса; как ни странно, нашла. Познакомилась в соседнем баре с прекрасной безумной англичанкой, она уже несколько лет тут живет. Узнала от нее имена двух главных местных ветров: юго-западный Памперо и юго-восточный Судестада, мальчик и девочка; уверена, что у них роман и они счастливы вместе, хотя дуют по очереди. Я сейчас очень лирически настроена, вот и выдумываю всякую чушь. Зато могу хвастаться, что в Буэнос-Айресе у меня уже целых четыре друга: два ветра, англичанка и Борхес. Но мне мало. Я по тебе скучаю, представляешь? Гуляла сегодня, глазела по сторонам и думала: «Вот бы показать это Эду»… Ох, прости! Ты просил не сокращать твое имя, я помню. Но я не нарочно. Оно само!