— Все дело в том, что мы, остальные, ни на что не годны. Мы просто загоняли тебя. И сами сдохли. Только близнецы Хуаны де ла Торре могут выдержать весь матч в таком темпе. Но они, наверное, как-то по-другому устроены внутри. «Ламантины» все такие, а у нас — только близнецы.

— Ты знаешь, Чучо, я тоже устроен по-другому.

— Брось, Север…

— Правда, правда. Но это мое устройство не годится для фенестры.

— У тебя хорошие данные. Гильермо Эстебан говорит, что для своего роста ты удивительно пропорционально сложен. У тебя руки, как у гиббона. В игре против большинства студенческих команд ты можешь просто стоять, выкатив щупальца, и забирать шелл на подлете.

— Только не против «Ламантинов».

— Это уж точно.

— А «Ламантины» в Лиге считаются середнячками.

— Это уж верно.

— Мне страшно подумать, как бы мы стали играть с теми, кого здесь считают лучшими.

— Они бы просто перебрасывали шелл с цвета на цвет и не обращали бы на нас внимания.

— Даже на близнецов.

— Даже на них…

Я удрученно вздохнул. Чучо положил мне руку на плечо.

— Твоя последняя передача была слишком сильной, Север.

— Угу.

— Никто тебя не винит.

— Знаешь, Чучо… Наверное, мне не обязательно быть игроком в фенестру.

Он поглядел на меня с изумлением.

— Чем же ты собираешься заняться?

— Ну… я еще не думал. Может быть, музыкой. Или архитектурой. Да мало ли чем!

— Ты решил стать ботаником?! — с ужасом спросил Чучо.

— Что в этом плохого?

— Ничего, но…

— Слушай, Чучо… Сегодня, на поле, я вдруг почувствовал, что не понимаю, зачем там нахожусь.

— Что тут непонятного? Это же игра! В ней у каждого — свое место. Ты раптор, значит — ты находишься на поле, чтобы перехватить шелл и отдать его хантеру или флингеру.

— То, чем мы занимались, не было похоже на игру. Скорее, на войну. Игра должна доставлять удовольствие, ведь так?

— Ну, наверное…

— Нельзя заставлять играть через силу.

— Н-ну…

— Так вот, Чучо. Я не получил удовольствия от этой игры. Ничего мне так не хотелось, как прекратить играть. Повернуться, уйти и заняться чем-нибудь, что действительно мне понравится.

— Но ты не сделал этого.

— По одной причине: чтобы не добить команду. У нас просто не оставалось рапторов на замену.

— Гильермо Эстебан говорит, что спорт закаляет тело.

— Интересно, как мне в жизни пригодится умение носиться очертя голову с одного раскрашенного клочка земли на другой за надутым пластиковым орехом?

— Еще Гильермо Эстебан говорит, что тяжелая игра с сильным соперником закаляет характер. Она превращает детей в мужчин.

— А что, если я не спешу стать мужчиной?

Чучо фыркнул.

— Оно и заметно!

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего обидного…

— Придушу!

— Ладно, отпусти. Ты знаешь, о чем я. Мурена на тебя обижается. Барракуда на тебя обижается. Они вообразили, будто обе настолько хороши, что ты не можешь выбрать одну из двух. Хотя и не возражают составить равносторонний треугольник… Но меня-то не проведешь!

— Что ты себе придумал!

— Я вижу, что тебе на обеих попросту наплевать.

— Это сильно сказано.

— Хорошо: ты относишься к ним, как к своим парням, и не намерен как-то менять это положение вещей.

— Я просто не встретил ту, что мне понравится.

— И что с того? Я тоже не встретил. Феликс Эрминио не встретил. Оскар Монтальбан не встретил. Никто не встретил. Это не мешает каждому из нас целоваться с девчонкой, а то и с двумя.

— А то и с тремя…

— Это уж как повезет.

— Я же говорю: я по-другому устроен…

— Ну, не настолько же! Между прочим, — Чучо понизил голос. — Новенькая с севера действительно ничего себе. Она — с севера, ты — Север… А?

— Я Северин.

— Никакой разницы.

— Да ну тебя!

— Ты просто долговязый балбес, Север. Девчонки готовы вешаться на тебя, как на рождественскую елку — благо, высоты достанет для всех игрушек. Эх, мне бы твой рост… А ты только мычишь, как бычок в загоне: не хочу, не буду, не встретил… Что тебе стоит поманить ту же Мурену пальцем и сводить ее ночью на пляж?

— Зачем? Чтобы доставить тебе удовольствие?

— Да нет же — себе. Ой, только не прикидывайся дурачком. Ты, главное, посмотри ей в глаза и скажи таким знойным басом, с придыханием: «Муре-е-ена…» А дальше она сама все сделает, намного лучше, чем ты… Нет, не выйдет: у нас все пляжи забиты парочками. Лучше тебе угнать катер в Бенидорм, на Плайя де Леванте.

— Нет такого женского имени — Мурена! Почему ей не хочется, чтобы ее звали Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар?

— Привет, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар, — захихикал Чучо. — Пойдем поныряем ночью, Эксальтасьон Гутьеррес дель Эспинар!.. Вот фигня-то! Попробуй такое выговорить, да еще с придыханием. «Эксаль-та-сьо-о-он… Гутьер-р-рес…»

— Глупости. Ничего я не хочу выговаривать придушенным басом. Ни с кем я не хочу нырять. Тем более ночью.

— А чего же ты хочешь, дурень?

— Не знаю. Не решил еще. Пока я только начинаю, кажется, соображать, чего мне точно не хочется.

— И чего же тебе не хочется, балда здоровая?

— Я уже сказал: играть в фенестру и шляться с Муреной по ночному пляжу.

Чучо долго обдумывал эту мысль. Потом неуверенно спросил:

— А как насчет Барракуды?

К счастью, в дверь со знакомой деликатностью постучали, и вошел учитель Нестор Кальдерон. Как всегда, во всем черном, что делало его похожим на католического священника. Только вместо белой вставки на шее был шелковый, черный с белыми рябинками, платок. Чучо сейчас же вскочил, что же до меня, то я и без того вот уже с полчаса торчал во всю свою длину возле окна.

— Гм, — сказал учитель Кальдерон. — Не помешал?

— Нет, учитель, — ответили мы вразнобой, а я даже попытался судорожно, без особенного успеха, привести в порядок свое лежбище.

— Просто шел мимо, — объяснил учитель Кальдерон, словно оправдываясь. — Решил заглянуть. Ты ведь знаешь, Севито, я редко злоупотребляю твоим гостеприимством…

— Знаю, учитель, — признал я.

— Чучо, дитя мое, не будешь ли ты настолько любезен…