В каком фальшивом мире она и Ник жили эти несколько месяцев! Какое право каждый из них имел на праздную жизнь в изысканной обстановке: в длинном белом доме на озере, прячущемся среди камелий и кипарисов, или в грандиозных комнатах на Джудекке с бликами от воды, вечно пляшущими на потолках, украшенных фресками! Но она вообразила, будто эти места действительно принадлежат им, будто они все время будут жить там, в неге и гармонии, в окружении чужого богатства… Это тоже было проклятие ее любви к красоте, то, что она чувствовала там себя в своей стихии, будто все это ее собственность!

Что ж, пробуждение должно было наступить, и, возможно, к лучшему, что оно наступило так скоро. Во всяком случае, бесполезно возвращаться мыслями к их рухнувшему призрачному счастью. Вот только, сидя и считая дни, остающиеся до приезда Стреффорда, о чем же еще было думать?

О ее будущем и о его?

Но она уже и так прекрасно знала, какое будущее ее ждет! Проводя жизнь среди богачей и модников, она во всех подробностях узнала, что полагается для богатой и модной свадьбы. Она давно подсчитала, сколько платьев для обедов, сколько к чаю и сколько кружевного белья должны составлять гардероб будущей графини Олтрингемской. Она даже решила, какой портнихе закажет шиншилловое манто — поскольку намеревалась обзавестись им, и чтобы было до земли, и мягче и шире, и безумно дороже, чем у Вайолет или Урсулы… не говоря уже о чернобурках и соболях… и фамильных драгоценностях Олтрингемов.

Она прекрасно это знала; знала всегда. Это было неотъемлемой частью элегантной жизни: ничего нового тут не было. Что было для нее ново, так это короткий период жизни с Ником — жизни, вообще говоря, ненастоящей внешне, но такой подлинной в главном: это было единственное, что она знала подлинного. Оглядываясь назад, она видела, как много та дала ей, кроме золотой вспышки счастья, нежданного расцвета чувственной радости в душе и теле. Да — еще расцвело, в муках, как при родовых схватках, нечто более мрачное, мощное, более полное будущей властной силой, нечто, на что она едва обратила внимание в первом светлом восторге, но что всегда возвращалось и завладевало ее умиротворенной душой, когда восторг угасал: глубокое бередящее ощущение чего-то такого, что она узнала благодаря Нику и любви, но которое простиралось дальше любви и дальше Ника.

Бесконечный шелест, шелест дождя, струящегося по грязным окнам, и запах капусты и угля, который проникал в щель под дверью, когда она захлопнула окно, действовал ей на нервы. Ее заранее тошнило от мысли о ланче, к которому она должна была сейчас спуститься. Ей было невмоготу представлять влажный зал, покрытый угольной копотью турецкий коврик, дождь, бегущий по стеклянному потолку, вялые официантки, разносящие еду, на вкус будто тоже побывавшую под дождем. Право, она совершенно не обязана испытывать еще и физические страдания в добавление к подавленному настроению…

Она вскочила, надела шляпку и жакет и, вызвав такси, поехала в лондонский «Нуво-люкс». Был всего час дня, и она надеялась съесть там ланч, поскольку, хотя Лондон словно вымер, в этом отеле было людно. В нем всегда было людно. В его жарких холлах среди ковров и бархата, в огромном, уставленном благоухающими цветами зале ресторана вечно присутствовали богатые бездельники, деятельный народ, который, за неимением занятий, бесконечно кружил по свету, гонимый невесть каким зудом.

О, эти однообразные лица — лица всегда знакомые, знаешь ты этих людей или не знаешь! При виде их ее охватило новое отвращение: она заколебалась, потом повернулась и направилась прочь. Но на пороге встретила еще одну знакомую фигуру: даму в шикарных жемчугах и соболях, выходящую из шикарного авто вроде тех, что рекламируют в журналах, — в таких громадинах увешанные драгоценностями красавицы или изящные девицы позируют, глядя на снежные вершины Альп.

Это была Урсула Джиллоу — дорогуша Урсула, направлявшаяся в Шотландию. Они обнялись. Оказалось, что Урсула, которая задерживалась в Лондоне до следующего вечера из-за неуспевавшей портнихи, тоже вынуждена была как-то убивать время, и вскоре обе женщины, улыбаясь друг другу, слушали изысканное вступление к ланчу, заботу о котором метрдотель доверительно просил миссис Джиллоу «предоставить ему, как всегда».

Урсула была в хорошем настроении. Такое случалось нечасто, но, когда случалось, ее доброжелательность не знала границ.

Как миссис Мелроуз, как все это племя, она была слишком поглощена своими заботами, чтобы думать о чужих заботах иначе как походя; но она была рада встрече с Сюзи, как подобные ей любительницы путешествовать всегда рады встрече с такой же любительницей, ежели только встреча не оказывается помехой более притягательным удовольствиям. Страшней всего было одиночество, и Урсула, которая уже провела сорок восемь часов в одиночестве в Лондоне, сразу же заставила подругу пообещать, что остаток дня они проведут вместе. Но едва они договорились, ее мысли вновь обратились к собственным делам, и она принялась поверять Сюзи свои секреты за блюдами, смена которых обнаруживала понимание метрдотелем вкуса клиентки.

Урсулины секреты были вечно о том же, хотя обычно касались разных людей. Она рвала и восстанавливала сердечные привязанности с той же частотой и стремительностью, с какой меняла портних, переделывала свои гостиные, заказывала новые авто, меняла драгоценности, которых становилось все больше, и вообще обновляла образ жизни. Сюзи заранее знала, о чем будет разговор, но слушать Урсулу за чашкой превосходного кофе, с ароматной сигаретой в янтарном мундштуке у губ, было приятней, нежели в одиночестве жевать холодную баранину в заплесневелой столовой семейной гостиницы. Контраст был столь утешающим, что она даже стала проявлять слабый интерес к болтовне подруги.

После ланча они уселись в авто и принялись методически объезжать магазины Уэст-Энда: меховые, ювелирные и антикварной мебели. Ничто не могло быть менее похожим на долгие, задумчивые сомнения Вайолет Мелроуз перед какой-то вещью, прежде чем она решит, хочет ли ее приобрести. Урсула набрасывалась на чернобурки и старинный лак стремительно и решительно, как на предметы своей неуемной чувственности: она тут же понимала, что хочет, и оценивала, насколько это ей нужно, в основном после того, как вещь становилось ее собственностью.

— А теперь скажи, не могла бы ты помочь мне выбрать рояль? — поинтересовалась она, когда последний антиквар с поклоном проводил их до двери.

— Рояль?

— Да, в замок, в Роан. Для Грейс Фалмер. Она приезжает погостить… говорила я тебе? Хочу, чтобы люди послушали ее. Хочу, чтобы она получила ангажементы в Лондоне. Моя дорогая, она гений.

— Гений… Грейс! — Сюзи разинула рот. — Я думала, это Нат…

— Нат… Нат Фалмер? — Урсула иронически рассмеялась. — Ах да, конечно… ты же останавливалась у этой глупой Вайолет! Бедняжка совсем потеряла голову из-за Ната — это действительно прискорбно. Конечно, у него есть талант: я видела это задолго до того, как Вайолет услышала о нем. Да вот, на открытии выставки американских художников прошлой зимой меня поразила его «Метель весной», на которую до меня никто не обращал внимания, и я сказала князю, который был со мной: «У этого парня есть талант». Но чтобы он был гениален — нет, вот его жена, та да, гениальна! Ты не слышала, как Грейс играет на скрипке? Бедняжка Вайолет, как обычно, угодила пальцем в небо. Я дала Фалмеру оформить мой летний домик — наверняка Вайолет рассказала тебе об этом, — потому что хотелось помочь ему. Но Грейс — это мое открытие, и я намерена сделать ее известной, чтобы каждый понял: из них двоих гений она. Я сказала ей, что она просто должна приехать в Роан и привезти с собой лучшего аккомпаниатора, какого сможет найти. Знаешь, бедному Нерону страшно надоела охота, хотя, конечно, он продолжает увлекаться ружьями. И если не будет немножко искусства вечерами… Ох, Сюзи, ты правда хочешь сказать, что не знаешь, как выбрать рояль? Я думала, ты так любишь музыку!