литераторы. Кто же готовил себя в России? Те, которые протухли на университетских скамьях – именно никуда не годятся, и жаль, что вам неизвестно, что я слушал лекции в Гетингене, в Вильне и Страсбурге[479]. Но это вовсе не нужно даже, чтоб быть наблюдателем нравов, и в этом случае даже скорописанье не вредно. Вы не можете определить: кто я таков в литературе? – бель-летрист и только.

Вот спорные пункты, которые я кончу – сим письмом, ибо спорить в журналах не буду. Я сознаюсь, не надеялся от вас и этого, и ваши строки удивили меня и заставляют верить словам общих наших друзей, Мицкевича и Малевского[480], на ваш счет. Верьте, что самое жестокое суждение на мой счет никогда не рассердит меня, если в нем видна добросовестность. Смешно требовать похвал, и столь же смешно требовать, чтоб все смотрели одними глазами в предметы. Хотя в главных пунктах, кажется мне, вы и не так растолковали мое Ichheit[481] – но дело в том, что вы обошлись со мною как следует человеку с человеком, и я доволен, если б даже нашел суждения во сто раз строже. Вы знаете меня несколько, т. е. знаете наружность души моей, которая слишком пламенна и не умеет скрывать своих порывов. Это, конечно, порок, но все-таки почище притворства. Я вам высказал свое мнение: пусть это послужит вместо дружеской антикритики – и останется между нами.

Если на вас найдет грусть, советую взять «Корсара» Олина[482]. Это chef-d’œuvre[483] бессмыслицы. Я в моей критике называю слог его сердитым петухом на ходулях[484]. Бедная наша словесность! Совершенный упадок всего. Если б не писал Пушкин – беда! Что книга – то хлопоты. Ругать всех – нельзя, да и публике наскучит; хвалить грех – мажешь, мажешь, только чтоб закрыть пустоту и книги, и журнального места.

Три томика моих сочинений выйдут к святой[485] – и простите самолюбию – с портретом. Думая оставить литературное поприще и удалиться на покой, я решился на это. Браните! – В предисловии я хлестнул моих безмозглых критиков[486], но в «Пчеле» оговорюсь, что это до вас не касается[487], а в предисловии имен нет, ни в хорошем, ни в дурном смысле.

Как идет ваше литературное депо[488]? – Если это входит в план ваш, напишите, я пришлю своих книг – и надеюсь, что это не помешает сказать вам что угодно. Клянусь честью, что как бы ни разбранили, только б в благородном тоне – не разгневаюсь.

Будьте справедливы. – У вас однажды было напечатано, что мои воспоминания об Испании выписаны из какой-то французской книги[489]. Я купил эту книгу, прочел со вниманием два раза, сличил и не нашел ни слова. Я только числа выписал из печатной книги, и то не из той, которую вы указали. Все оригинальное – уверяю вас честью старого воина. Не ошибитесь опять. Грех.

Поцелуйте от меня доброго Мицкевича. «Валленрод» его чудо – уже отпечатан[490], и картинки весьма недурны, а по композиции даже и хороши.

Простите и верьте, что я не так дурен, как вам меня обрисовали.

С искренним почтением честь имею пребыть

Ваш покорный слуга Ф. Булгарин

19 февраля 1828.

СПб.

5. Ф. В. Булгарин Н. А. Полевому

Любезнейший Николай Алексеевич!

Мы ждали вас вчера на обед до 5 часов, потому что вы были званы и не отказались. Но вы погружены в «С[ына] О[течества]»[491] – и дело с концом.

Сегодняшняя статья Биттермана[492] помирила меня с ним. Прекрасно, и честно, и благородно. Посылаю вам билеты на концерт Липинского, для вас и для него, т. е. Биттермана. Прошу вас покорно упросить Биттермана на имя всего священного в мире, чтоб он разобрал Липинского ученым образом и столь же честно и благородно, как сегодняшняя статья. Вы были дружны с Мицкевичем, а это второй Мицкевич и общий наш друг. Ради бога, будьте другом Мицкевича и Липинского! Это сделает столь же честь вашей голове, как и сердцу. Липинский по таланту стоит всех похвал, а по душе это ангел[493].

Друг Ф. Булгарин.

16 марта 1838. СПб.

6. Н. А. Полевой Ф. В. Булгарину

2 апреля 1838 года

Вы спрашивали меня, любезнейший Фаддей Венедиктович, говорил ли я кому-нибудь и когда-нибудь, как пересказывал кто-то О. И. Сенковскому, будто вы с Н. И. Гречем наняли меня ругать его[494].

Отвечаю: никогда и никому я этого не говорил, и кто станет утверждать противное – тот солжет. Верно, слова мои не так переданы О. И. Я говорил и говорю, не скрывая ни перед кем, что по собственному убеждению почитаю О. И. Сенковского вредным для русской литературы человеком и, дорожа честью русской литературы, постараюсь остановить пагубное его влияние, которое оказывается в следующем:

1. Он ввел у нас отвратительную литературную симонию (кощунство) и сделал из литературы куплю.

2. Он портит русский язык своими нововведениями, вовсе не умея писать по-русски.

3. Он ввел в моду грубую насмешку в критике и обратил ее без пощады на все, даже на самые святые для человека предметы, развращая при том нравы скарроновскими повестями[495] и ругательными статьями.

4. Он вводит в науки грубый эмпиризм и скептицизм, отвергает философию и всякое достоинство ума человеческого.

5. Он берет на себя всезнание, ошибается, отпирается, утверждает небылицы и все это прикрывает гордым самоуверением.

6. Он до того забылся, что считает себя вправе указывать всем другим, ученым и литераторам, берется за все и, не имея ни достаточных познаний, ни времени, ни способов, заменяет все это дерзостью, самохвальством и тем портит наше юное поколение, приводя в замешательство даже умных и почтенных людей.

И все это я постараюсь ему доказать. Время предупредить литературу русскую от О. И. Сенковского, спасти ее и всячески уничтожить его, как литератора, ибо как человека я его не знаю и знать не хочу. Может быть, он почтенный семьянин, усердный сын отечества, добрый друг, благотворитель ближних – это до меня не касается, я говорю о Сенковском-литераторе.

Если он во всем вышеупомянутом искренно покается и переменит свои поступки, я готов с ним помириться и мои преследования прекращу.

Письмо это можете показывать кому угодно, и самому О. И. Сенковскому, ибо я уверен в истине слов моих, дорожу честию русской литературы и, переступив на пятый десяток жизни, после двадцатилетних занятий литературных, смею не бояться пера его, а против языка его и не литературных орудий противополагаю чистую совесть и правоту дела, и