Так что же было вначале? Было облачко кадильного дыма, из которого неожиданно вынырнул Вайзер. Почему, вместо того чтобы рассказывать дальше, я отступаю, возвращаюсь, повторяюсь? Бывают такие суждения или просто фразы, вроде бы понятные и очевидные, которые, если в них вслушаться, кажутся вдруг неясными, дьявольски сложными, а в конце концов и вовсе непонятными, – например, разные высказывания, которые мы неожиданно вспоминаем и которые не дают нам тогда покоя. Что значит, например, фраза: «Царство мое не от мира сего»? Не один раз объяснял ее ксендз Дудак, не один раз слышал я ее позднее и от людей поумнее, чем он. Что с того, что фраза эта снабжена множеством мудрых комментариев и все в ней надлежащим образом объяснено. Когда я читаю ее громко или тихо, шевеля беззвучно губами, когда я думаю о ней в очередной – и не последний – раз, меня охватывает страх, ужас, и в завершение – отчаяние. Так как вовсе эта фраза не однозначна и далеко не ясная, и чем больше о ней думаешь, тем больше в ней потаенного смысла, и черная дыра без дна открывается перед тобой. То же самое происходило – собственно, происходит и до сих пор – с Вайзером, его кратковременное появление и уход я могу сравнить единственно с такой фразой – на вид ясной и легкой для понимания. Разумеется, это не простая аналогия, Вайзер никогда не высказывался в нашем присутствии на религиозные темы, а что уж говорить о его внутреннем мире, в который никто, как мне думается, не имел доступа. Если, однако, приравнять его жизнь к такой фразе, нужно повторять ее неустанно, в надежде, что непонятное станет в конце концов поразительно простым.

Так на чем я остановился? Да, через полчаса у нас был парабеллум, и мы могли начать тренировку. Но – вопреки нашим стремлениям – не было нам дано в тот день ни разу открыть инструкцию стрелка, а также прицелиться или совместить прорезь с мушкой. Сразу после четырех, когда мы собирались отправиться в сторону Буковой горки, из окна третьего этажа нас окликнула мать Петра: «Вы куда это, мальчики? А ну-ка быстро домой, умыться и переодеться, в шесть служба, забыли?» Ничего не поделаешь, пришлось подчиниться, так как, известное дело, мать Петра говорила как мать любого из нас. Ведь существовало и существует нечто вроде интернационала всех матерей под солнцем, так же как интернационал отцов, напивающихся в день получки. Не буду подробно рассказывать о службе ксендза Дудака. Все на этом свете так или иначе повторяется, и ксендз выступил в тот день как зеркальное отражение его преосвященства епископа. Когда закончились молитвы и песнопения и когда прозвучал уже последний всхлип старенькой фисгармонии, слитый с хриплым фальцетом органиста, мы вышли из костела, собравшись на песчаной дороге, выбегающей здесь прямо из леса. От потока людей отделилась Элька и направилась к нам.

– Ну что? – спросила она, – Как развлекаетесь?

Неизвестно, что она имела в виду – наши упражнения с пистолетом; которые не состоялись ни разу, или службу в костеле, которая с минуту как закончилась.

– А что?

– Есть кое-что для вас. – Она улыбнулась лукаво.

– Если есть, давай и уматывай, нам некогда, – нагло ответил Петр.

Элька засмеялась, показав два ряда ослепительно белых беличьих зубов.

– Ну и дураки же вы! У меня сообщение!

– От Вайзера?

Она кивнула.

– Завтра в пять будьте в ложбине за стрельбищем, а это, – она сложила пальцы в виде пистолета, – принесите с собой. Ясно?

Все было тогда ясно, кроме того, что покажет нам Вайзер или что прикажет делать. Мы знали только, что первый месяц каникул у нас уже за спиной, и никто даже не предполагал, что до конца нашего знакомства осталось совсем мало дней.

На следующий день мы не обнаружили Желтокрылого на кладбище. «Пошел куда-то – или его поймали – но не тут, никаких следов нет», – обмен мнениями был кратким. «Тогда за работу», – скомандовал Шимек. И через минуту можно было услышать отрывистые указания знатока: «Как стоишь? Не так. Выше руку. Не подпирать, говорю тебе, не подпирать! Теперь прицел и мушка, спускай курок, хорошо, еще раз, слишком долго целишься, нужно нажимать сразу, как увидишь цель на линии выстрела, вот так, хорошо. Теперь я!» Солнце давно миновало свою наивысшую точку, а мы без устали, до тошноты повторяли одно и то же, принимая правильные позы, прицеливаясь и нажимая неподвижный курок обшарпанного парабеллума. Время от времени Шимек залезал на склеп и осматривал окрестности через французский бинокль: ведь все, что мы делали, было конспиративной подготовкой к настоящему бою. Потом мы упражнялись в выстрелах с колена, с бедра и лежа, в точности как учила довоенная инструкция. «Теперь мы могли бы ограбить банк, – заявил Петр, – только б заиметь настоящий пистолет». Шимек был другого мнения – партизаны и повстанцы не грабят банки, но я напомнил им о фильме, в котором подпольщики с оружием в руках опорожняют стальные сейфы, добывая деньги для организации. «Так ведь тогда была оккупация, и все отбирали у немцев, а сейчас, – не сдавался Шимек, – сейчас что?» Его вопрос остался без ответа. Окончательное решение мог принять Вайзер, и ему мы оставили планы на будущее. После обеда мы снова пришли на кладбище, поскольку до пяти часов оставалось еще порядочно времени.

Но недолго мы упражнялись. По насыпи в сторону Брентова шел М-ский, без сачка для бабочек и без коробки для растений. Если бы не отсутствие его постоянного снаряжения, мы не пошли бы за ним, но пустые руки и быстрый шаг очень заинтриговали нас. М-ский прошел по насыпи до самого взорванного моста, где мертвая железнодорожная линия пересекается с рембеховским шоссе. Он миновал асфальтовую полосу, но не стал взбираться обратно на высокую в этом месте насыпь, а пошел дальше тропинкой, бегущей вдоль нее. Наконец он достиг места, где под железной дорогой в узком туннеле протекает Стрижа, и двинулся вверх по течению, не оглядываясь назад. «О! – показал рукой Шимек. – Кто-то его ждет!» Действительно, пройдя еще каких-то триста метров, на маленькой полянке среди густого орешника и ольхи, которыми заросли берега реки, М-ский остановился возле какой-то фигуры. Мы подошли ближе, последние двадцать метров преодолев ползком на животе. М-ский сидел на траве рядом с темноволосой женщиной, похожей на домохозяйку, которую минуту назад оторвали от готовки или глажки. Рука учителя нырнула ей под фартук.

– Нет, – сказала женщина, – сейчас нет, говорила тебе, чтобы больше не приходил сюда! Лучше встречаться где-нибудь в другом месте!

– Так зачем пришла? – М-ский уже снял с нее фартук, и его рука гладила бедро женщины, как щетка автомобильного дворника, туда-сюда, туда-сюда. – Еще раз, – просил он, – еще один раз.

– Ох, нет-нет, – сказала женщина, но расстегнула М-скому брюки. – Как всегда? – спросила, понизив голос.

– Как всегда, – отвечал М-ский, и тогда женщина поднялась, и М-ский тоже встал, женщина сняла платье, М-ский – смешные белые кальсоны, которые оказались у него под брюками, и женщина изо всех сил ударила М-ского по лицу, раз и другой, наотмашь.

– Ох, – услышали мы стон, – еще! – Женщина била теперь М-ского по лицу без устали, и мы видели, как его крапленные веснушками плечи поднимались и опускались при каждом ударе. – Еще, еще немного! – сопел М-ский. Женщина сменила руку и продолжала хлестать учителя по лицу. Вдруг М-ский выпрямился как струна, по его телу пробежала дрожь, и мы увидели, как задрожали у него ягодицы. – Ох! – вздохнул учитель.