S. Rawle. Hotel de Sabloniere, Leicester Square, London. First half of 19th century. Engraving. Bridgeman/Fotodom.ru.

Павел Александрович решил, что лучше выспаться. Спать он мог в любое время суток, а при необходимости мог сутками и вовсе не спать.

Кровать ему не понравилась, особенно матрас. Любой другой постоялец счел бы его комковатым и жестким, но Бахметев привык спать по-другому. Он скинул матрас вместе с простыней и подушкой на пол. Достал из портпледа странный предмет – тонкую подстилку, всю утыканную канцелярскими кнопками, и преспокойно улегся на это пыточное ложе. Кожа у Павла Александровича была дубленая, привычная к подобному обхождению.

Минуту спустя аскет крепко спал.

Больше всего на свете Александр Иванович ценил приятность; всяческое страдание и даже просто неудобство его травмировали. Любимое слово у него было «комфорт». Например, желая сказать, что какое-то действие для него неприемлемо, он говорил: «Это для меня будет некомфортно».

Представления о комфортности у этого человека были не вполне дюжинные. Он довольно легко мирился с лишениями и даже опасностями (в его негладкой жизни случалось всякое), но совершенно не выносил душевного разлада, а в это, согласитесь, крайне неприятное состояние Александра Ивановича могло повергнуть что-то вовсе постороннее, о чем нормальный человек и не задумался бы. Скажем, известие о голоде в Калькутте или о массовой порке крестьян в Полтавской губернии, хотя ни в Индии, ни в Малороссии наш Александр Иванович отродясь не бывал. Тем не менее он не возвращал себе комфортности, пока не сделает взнос в пользу голодающих или не откликнется гневной статьей на полтавское безобразие – такой уж это был моральный сибарит.

По утрам он всегда читал обширную корреспонденцию. Основная ее часть поступала из России. На конвертах часто писали просто «Г-ну Герцену в Лондон». Писем было так много, что почта ее величества научилась их распознавать и отправляла прямиком в Патни, где проживал знаменитый exile.

В большинстве писем рассказывалось о всяких отечественных непотребностях, и Александр Иванович мучился. Это, впрочем, было полезно. Сильные эмоции потом выплескивались в страстную публицистику.

С. Левицкий. Портрет Александра Ивановича Герцена. 1861. Фотопортрет. Государственный Эрмитаж.

Отложив в сторону листки, где красным цветом, словно кровоточащие раны, выделялись обведенные места, Герцен придвинул другую, маленькую стопку городской почты. Приятное – письмо от Луи Блана, приглашение на пасту от Джузеппе Мадзини, каталог новых поступлений из книжной лавки – пока отложил. Придвинул два конверта, где в качестве отправителей значились незнакомые русские имена. К Александру Ивановичу как самому известному в Англии соотечественнику часто обращались разнообразные просители, нуждавшиеся в помощи, обычно денежной. Отказывать было некомфортно. С давних пор он обложил себя «седмицей» – одну седьмую дохода оставлял на то, чтобы тешить свою моральную изнеженность: помогал тем, кому нельзя не помочь. Делить все поступающие суммы на семь было неудобно, но Александр Иванович любил цифры и дробей не боялся. Он и свое время обложил той же пошлиной: каждый седьмой день, воскресенье, держал у себя открытый дом для эмигрантов. Большинство жили скудно и приходили не только пообщаться между собой, но и просто досыта поесть. Сборища были хозяину в тягость, потому что эмигранты по большей части публика скучная и вздорная, но ведь для многих герценовские воскресенья – единственная отдушина в жизни на чужбине.

Одно русское письмо оказалось от студента, которому не хватало денег на билет домой, в Москву. Александр Иванович положил в конверт два бумажных фунта и сделал соответственную запись в книге учета. В сем месяце «седмичные» средства уже были все исчерпаны, пришлось добавить из тех, что отводились на личные удовольствия. Можно будет, например, купить табак подешевле, ничего ужасного, а еще лучше – курить вместо трех сигар две, оно и для здоровья лучше.

Второе письмо заставило получателя вздохнуть. Некто Бахметев, остановившийся во вполне буржуазной гостинице «Саблонье», то есть очевидно человек со средствами, покушался на нечто более дорогое, чем деньги – на время Александра Ивановича: просил о встрече, причем безотлагательной.

Можно было и проигнорировать, оставить без ответа, но в угловатом, некрасивом почерке, в нескладности стиля чувствовалась нервная энергия, да и во фразе «весьма обяжете, дело отложения не терпит, ибо имею очень мало времени» была экстренность. Быть может, у человека смертельная болезнь или крайняя необходимость? Не так ли пишут, хватаясь за соломинку самоубийцы? Нормальный человек сказал бы себе: да мне-то что? Но моральное сибаритство – штука нежная.

«Я в любом случае собираюсь в типографию, оттуда и до Лестер-сквер недалеко, – сказал себе Александр Иванович. – Право, оно лучше, чем ежели этот явится сюда и съест весь день».

И на душе у него сразу стало комфортнее.

Господин Бахметев никак не походил на самоубийцу, и со здоровьем, судя по широким плечам и румяности лица, у него все было преотлично. На вопрос, в чем причина и, главное, неотложность дела, он ничего не ответил – то есть буквально ничего, только смотрел на нежданного гостя своими широко расставленными глазами да помаргивал.

Подождав немного, Александр Иванович начал раздражаться. Ему пришло в голову, что это обыкновенный «tourist», как он называл праздных соотечественников, приезжавших посмотреть на достопримечательности британской столицы, к числу которых относился и знаменитый издатель «Полярной звезды», а теперь еще и «Колокола».

– Послушайте, сударь, ежели вам нечего мне сказать, какого черта вы мне писали? – сурово молвил Герцен, умевший с невежами быть невежливым.

– Я Россию очень люблю. Как и вы, – невпопад ответил Бахметев и запнулся. Он и потом все время запинался. Видно было человека, привыкшего более к внутреннему монологу, нежели к диалогам. – Но я ее специально обошел, посмотрел и разъяснил. Там не скоро станет интересно жить такому, как я. Не при моей жизни.

– Такому как вы? – с любопытством переспросил Герцен. – Это какому же?

Молодой человек сделал неопределенный жест.

– Не сумею объяснить. Одни Герасимы. Му-му, му-му, а прикажет барыня… – Он сбился. – В общем, мне там не по нраву. Я другое придумал.

Александр Иванович уже не жалел, что приехал. Ему стало любопытно.

– Я хочу построить другое житье. С равными и свободными. И на свободе. На острове где-нибудь, далеко. Чтоб никто не мешал.