Загорается зеленый свет. Они переходят.

— Нормально, — отвечает Салли. — Да. Он очень плох.

— Ну и времена, — говорит Уолтер. — Бог ты мой, ну и времена.

Волна дикого раздражения, поднявшись откуда-то из-под живота, жарким туманом заволакивает Салли зрение. Все-таки Уолтер невыносимый пошляк. Чувствуется, что, даже говоря вполне разумные и правильные слова и — весьма вероятно — не кривя при этом душой, он в то же время думает о себе, о том, как славно быть полуизвестным романистом Уолтером Харди, приятелем поэтов и кинозвезд, здоровым и мускулистым в свои сорок с лишним. Не будь он таким влиятельным, он, возможно, был бы просто смешон.

— Ну вот, — говорит Салли, когда они доходят до угла, но, прежде чем она успевает попрощаться, Уолтер устремляется к витрине и замирает в нескольких сантиметрах от стекла.

— Ты смотри, — говорит он, — какая красота!

В витрине три шелковые рубашки, надетые на гипсовые копии античных статуй. Одна — бледно-абрикосовая, другая — изумрудная, третья — глубокого синего цвета. На всех трех вдоль воротника и спереди — тонкий паутинообразный узор, вышитый серебряной нитью. Все три струятся и переливаются на изящных торсах статуй; из воротников торчат безмятежные белые головы с полными губами, прямыми носами и незрячими белыми глазами.

— Мм, — говорит Салли. — Да. Красиво.

— Может, купить в подарок Эвану? Вот сегодня, кстати, он бы ее и надел. Зайдем?

Салли колеблется, но потом все-таки входит в магазин вслед за Уолтером, пронзенная внезапным уколом раскаянья. Да, Уолтер мелок, но наряду с презрением Салли неожиданно испытывает острую жалость и даже нежность к этому бездарному педику, который все последние годы ожидал, что его юный безмозглый друг, его трофей вот-вот умрет, а теперь вдруг очутился перед перспективой, что тот выживет (уж не испытывает ли он смешанные чувства по этому поводу?). Смерть и воскресение, думает Салли, всегда зачаровывают, и не важно, кто тут оказывается главным действующим лицом: герой, злодей или шут.

Магазин — сплошь черный гранит и лакированный клен. Слегка — непонятно, как они этого добились, — пахнет эвкалиптом. Рубашки разложены на черных блестящих прилавках.

— Мне кажется, синяя, — говорит Уолтер. — Эвану идет синий.

Пока Уолтер беседует с красивым молодым продавцом с зачесанными назад волосами, Салли задумчиво бродит по магазину среди рубашек, нагибается к ценнику, прицепленному к кремовой с перламутровыми пуговицами, — четыреста долларов. Что это, глупая сентиментальность или героическая щедрость — покупать своему выздоравливающему (гипотетически) любовнику вот такую невероятную, фантастически дорогую рубашку? Или и то и другое вместе? Сама Салли так и не научилась выбирать подарки Клариссе. Прошло уже столько лет, а Салли так до сих пор и не знает, одобрит Кларисса ее выбор или нет. Иногда ей случалось угадать — кашемировый шарф шоколадного цвета на прошлое Рождество, лакированная шкатулка, в которой Кларисса хранит письма. Но еще чаще она промахивалась: необычные ручные часы от Тиффани (слишком официальные?), желтый джемпер (цвет? вырез?), черная кожаная сумочка (просто неправильная, и все). При этом Кларисса никогда не скажет прямо, что подарок ей не нравится, несмотря на все Саллины старания. Послушать Клариссу, любой подарок — как раз то, о чем она мечтала, и поэтому злополучному дарителю остается только ждать, что будет дальше: часы, например, были признаны «слишком хорошими, чтобы таскать их каждый день», а джемпер надет ровно один раз на какую-то дурацкую вечеринку, после чего засунут в шкаф навсегда. Салли начинает было злиться на Клариссу, Уолтера Харди и Оливера Сент-Ива, на всех этих фальшивых оптимистов, но, взглянув на Уолтера, как раз находящегося в процессе приобретения ослепительной синей рубашки для своего любовника, неожиданно возбуждается. Кларисса, наверное, сейчас дома.

Салли вдруг страшно хочется поскорее попасть домой.

— Мне нужно бежать, — говорит она Уолтеру. — Я не думала, что уже так поздно.

— Я сейчас, — говорит Уолтер.

— Прости. До скорого.

— Тебе нравится рубашка?

Салли проводит пальцами по ткани — на ощупь она нежная, мелкозернистая, немножко похожая на человечью кожу.

— Очень нравится, — говорит Салли. — Чудесная рубашка.

Продавец улыбается благодарно и немного смущенно, словно красота рубашки — его заслуга. В нем абсолютно не чувствуется ни отстраненности, ни высокомерия, которых можно было бы ожидать от красивого юноши, работающего в таком месте. Откуда вообще берутся эти беспорочные красавцы продавцы? На что они рассчитывают?

— Да, — говорит Уолтер. — Потрясающая рубашка, правда?

— До скорого.

— Пока. До скорого.

Салли выходит из магазина и почти бежит к метро на Шестьдесят восьмой. Ей хотелось бы купить Клариссе подарок, но какой? Ей хотелось бы сказать Клариссе что-то важное, но она не может подобрать нужных слов. «Я люблю тебя» — чересчур легковесно. «Я люблю тебя» превратилось в слишком будничную фразу, произносимую не только в день рождения или по случаю какой-нибудь круглой даты, а почти спонтанно в постели, или у кухонной раковины, или даже в такси, в зоне слышимости водителя-иностранца, твердо уверенного, что женщине полагается семенить на три шага позади мужа. Ни Салли, ни Кларисса в принципе не скупятся на нежности, и это, конечно, хорошо, но сейчас Салли хотелось бы, возвратившись домой, сказать что-то особенное, что-то выходящее за пределы не только привычной ласковости, но и самой страсти. То, что ей хотелось бы сказать, как-то связано со всеми теми, кого уже нет в живых; и с ее ощущением невероятного счастья и неминуемой, опустошительной потери. Если что-то случится с Клариссой, она, Салли, не то чтобы умрет, но и не вполне уцелеет. У нее — и уже навсегда — будет все не так. То, что ей хотелось бы сказать, связано не только с радостью, но и с оборотной стороной радости — неотвязным страхом. Со своей собственной смертью она еще кое-как может смириться, с Клариссиной — нет. Их любовь с ее уютным постоянством поставила Салли в зависимость от механизма смертности как такового. Есть потеря, которую невозможно представить. Есть путь, которым можно следовать от настоящего момента, спеша к метро в Верхнем Ист-Сайде, сквозь завтра, послезавтра, послепослезавтра и до самого конца своей и Клариссиной жизни.

Она едет на метро в центр, выходит, останавливается возле корейского рынка на том углу где торгуют цветами. Тут обычный набор: гвоздики и хризантемы, мрачноватые лилии, фрезии, маргаритки, белые, желтые и красные парниковые тюльпаны с кожистыми на кончиках лепестками. Цветы-зомби, думает она, просто товар, как цыплята, которые, с появления на свет и пока им не перережут горло, ни разу не касаются лапками земли. Салли хмуро стоит перед цветами, торчащими из своих разноуровневых деревянных ящичков, отражаясь в зеркальных плитках задней стенки рефрижератора (вот она: седая, бледная, с заострившимися чертами лица — неужели она так состарилась? — ей в самом деле нужно побольше бывать на солнце), сознавая, что ей ничего не хочется покупать ни себе, ни Клариссе — ни рубашек за четыреста долларов, ни этих жалких цветов, ничего. Она уже собирается развернуться и уйти, как вдруг замечает в углу желтые розы в коричневом пластиковом ведре. Они только-только начинают распускаться. У основания лепестки окрашены в более глубокий, почти оранжево-манговый тон, присутствующий в верхней части лишь в виде тончайшей паутинки вен. Они до такой степени похожи на настоящие, выросшие на садовой клумбе, как будто попали сюда случайно. Салли поспешно, даже чуть воровато покупает их, словно боится, что продавщица-кореянка тоже заметит ошибку и суровым голосом сообщит, что эти розы не продаются. Ликующая, с букетом в руке, она идет по Десятой улице и поднимается в квартиру, испытывая легкое возбуждение. Кстати, когда они последний раз занимались любовью?