Как вор, я проник в коридор, нащупал ручку двери, потянул на себя. Дверь открылась, но скрипнула. Не знаю, как не разорвалось у меня сердце. Едва переводя дыхание, я держал открытой дверь, прислушиваясь к тишине дома. Попробовал приоткрыть еще. Но дверь опять скрипнула. И тут я услышал до боли знакомый голос: «Лёш, ты?»

Я попытался потихоньку прикрыть дверь, но она опять скрипнула. На цыпочках пробежав через коридор, я спустился по ступенькам, прикрыл за собой сначала одну, потом вторую дверь и уже хотел стрелой пролететь через сад к озеру, но притормозил и спрятался за угол сарая. И не напрасно. Буквально через минуту или две до моего слуха донёсся стук сначала одной, потом второй двери. А когда приотворилась сарайная дверь, я опять услышал приглушенный голос Елены Сергеевны: «Лёша!» Затем выжидательная тишина, стук закрываемой двери, движение тяжёлой задвижки. Сомнений уже не могло быть.

«Лёша! А он тебя как? Лена? Леночка?»

И я поморщился от досады.

И что теперь делать? Перебраться поскорее на свою территорию – понятно.

Ну вот перебрался, сижу в своей бане. Дальше – что? Спокойно лечь в постель и заспать? Хорошо, пусть лечь в постель не получится (окна заперты), но… разве возможно «всё это» заспать? Как можно было ЭТО заспать? Да мне и спать совсем не хочется! Но и сидеть всю оставшуюся ночь в бане один на один со всем этим не было сил. И что делать?

«А если…» – вдруг прострелило меня.

И я стал поспешно одеваться.

Проходя под бабушкиным окном, я из чистого любопытства опять заглянул в него. Точечка-огонёк лампадки по-прежнему сеял во мрак свой спасительный свет, и таким же скорбным был лик Богородицы, но что более всего поразило меня, так это по-прежнему стоявшая на коленях бабушка. Неужели она каждую ночь так? Который, интересно, час? Почему так долго спит ночь? Должна же она когда-нибудь проснуться?

Я вышел за калитку. На одном дыхании пролетел через лесок, у знакомой до мелочей калитки отдышался. Просунул через отверстие руку, отодвинул засов. Сколько раз в начале нашего знакомства я тайком проникал через эту калитку в сад, чтобы постоять под завешенным марлей открытым окном веранды. А вот и знакомый куст сирени. Всё было как прежде, только я был не тот, ничего меня уже не умиляло.

Подойдя к окну, я тихонько постучал в раму, приглушенным голосом позвал:

– Маша! Ма-аш!

Она отозвалась тут же, словно и не спала. Подошла к окну, с участием в голосе спросила:

– Что случилось?

– Ты можешь выйти?

– Зачем?

– Надо. Приходи в баню.

– В баню?

– Да не бойся.

– Вот ещё!.. Сейчас приду.

В предбаннике я без труда отыскал керосиновую лампу «летучая мышь» и спичечный коробок, засветил и отрегулировал, чтобы не коптил, фитиль. Лампу поставил посередине лавки, смахнул с неё ладонью невидимую пыль, присел. Тьма неохотно осела по углам, в маленьком оконце появилось отражение сруба.

Mania пришла в домашнем халатике, в шлёпанцах на босу ногу. Села с другой стороны лампы, сказала:

– За книгу спасибо. Это чудо! Почти до твоего прихода читала. Минут пять, как легла. Не спала, думала.

– О чём?

– Да было о чём… Потом об этом. Что стряслось?

И я стал рассказывать всё по порядку, начиная со слов Глеба, последующей затем драки. Mania слушала не перебивая. Несколько раз во время рассказа я взглядывал на неё, ища сочувствия. Когда закончил, Mania произнесла в задумчивости:

– Значит, правда.

– Что?

Она достала из карман халата сложенный вдвое конверт, развернула, вынула клочок тетрадного листа и протянула мне.

– Что это?

– В почтовом ящике на моё имя сегодня… вернее, вчера утром обнаружила.

Я взял листок и прочёл нацарапанное безграмотной рукой:

«Спишим сапщить вам низдешней ато вить умрёти низнамши синсацыоную новасть! Из-

весную сваим самнительным павидением маладую вдаву пачти каждую ночь спирирывом внескалька часоф пасищают приподаватели и студенты горьковскава гасударствинава унивирситета. Пока нивсе атолька два живущих рядом. Карочи папаша и сынок. Спрашываца если эта нилюбофь тоштожа?»

Глеб, конечно, писать так не мог. Скорее всего, писало под диктовку какое-нибудь дитя подворотни. Но что записка имеет к Глебу прямое отношение, я ни минуты не сомневался. Но откуда он мог знать? Неужели специально следил? И я сказал:

– Это – Глеб.

– Это и ежу понятно… – согласилась Mania и задала, очевидно, мучивший её вопрос: – Никит… а ты к ней… к этой… зачем ходишь?

– Я? Ну-у! Это же совсем другое!

– А всё-таки?

И задумался: «А действительно, зачем?» Наверное, ничего для меня в эту минуту не было труднее это объяснить.

– Не знаю даже, что и сказать, – начал я. – К примеру, ты идёшь по улице, и все над тобой смеются. Ты идёшь, а они смеются. Ничего смешного, а им, дуракам, смешно. Ну, идёт человек, что тут смешного? А они смеются. Понимаешь?

– Нет.

– Ну хорошо… Ты говоришь, к примеру, это – «а», а они – «бэ». Ты прекрасно понимаешь, что это не «бэ», готов разбиться в лепёшку, а тебе всё равно не верят. И так изо дня в день. Ты – «а», они – «бэ». И тебе не с кем и не о чем разговаривать! Ты одинок! И вдруг появляется человек, который тебя понимает с полслова. О чём бы ни заговорил.

– Кто? Эта? – указала она взглядом на записку.

– Увы, но это так. По крайней мере – было до сего дня.

– И-и о чём – если не секрет, конечно, – вы с ней разговариваете?

– Да обо всём! О чём могут разговаривать друзья?

– Друзья?

– Ну-у… или брат с сестрой. Какая разница?

– И о чем же?.. Нет, мне, конечно, всё равно… Так, интересно просто…

Я хотел уже отвечать, но тут же осекся. Внимательно посмотрел на Машу. Она нарочито смотрела перед собой.

– Mania! – сказал я с чувством. – Честное слово! Это совсем не то, о чём ты думаешь!

– Да я просто сказала. Больно надо! – своенравно дёрнула она плечами. – Не хочешь, не говори.

– Да нечего!

– Правда?

Мы встретились взглядами. Что это был за взгляд!

– Ма-аша!

– Ты на вопрос не ответил. Правда?

«Вот ещё!» И я сказал с упрёком:

– У меня такое горе, а ты о какой-то ерунде! Я шёл к тебе, как к свету, а ты!..

Слова возымели действие. Mania решительно смяла бумажки, встала, подошла к топке, присела на корточки и открыла дверцу.