Куропёлкин, спохватившись, бросился было бежать к леску, под сень пальм, но сразу понял, что бегущий, да и ползущий по-пластунски, и даже вкопавшийся в песок, умными приборами вертушек он всё равно будет замечен и удостоится охоты. А потому застыл на песке, раскинув руки, будто был, как и каждый исследуемый кит, выброшенно-усопший.

Так он пролежал почти два часа, пока вертолёты, закончив работу, не улетели восвояси.

Разведку провели, теперь должны были появиться люди, призванные выяснить причины очередной гибели китов. Когда их доставят, воздухом или водой, можно было только предполагать, но Куропёлкин посчитал, что произойдёт это скоро. Но для того, чтобы не попасть в неприятную для него ситуацию, Куропёлкину нужно было передвигаться по раскалённому песку. Стало быть, требовалось обзавестись какой-нибудь обувью.

Башмак оказался даже свободнее сорок четвёртого размера Куропёлкина, но с ноги не сваливался. А вот для правой ноги подыскать достойное приспособление вышло делом маетным. Попадались какие-то фанерки, дощечки, пачка подарочных физиономий московской светской мадмуазели в нераспакованном целлофане, но они для подошв были нехороши. Наконец в двух шагах от берега Куропёлкин увидел синюю грелку с дырой у горлышка для пробки (а уже попался ему на глаза узкий шнур от послевоенного телефона) и, стянув резиновую подошву шнуром, изготовил сносную пляжную обувь.

Запахи морей Куропёлкин знал. Не всех, конечно… Дважды обошёл глобус (по теории Бавыкина — чемодан, стало быть — обогнул) водными дорогами, однажды — на паруснике, через год — с изменениями курсов и заходов в гавани во время визитов дружбы. Нынешняя вода Тихим или Великим океаном не пахла. Видимо, Куропёлкин находился теперь в Западном полушарии. По легкомысленному суждению Куропёлкина, пробоина Бавыкина должна была бы иметь выход в Колумбии. По поводу Западного полушария необходимо было ожидать расположения звёзд в ночном небе. Куропёлкин посчитал, что разумнее было бы ночевать где-нибудь под пальмами. Ко встречам с местными властями и разговорам с ними Куропёлкин не был готов. Образование не позволяло. Не обогатило его знанием иноземных языков. Сплести бы вблизи пальм какой-нибудь шалашик, не допустить в него клопов и муравьев-термитов и продрыхнуть в нём до десанта экологов. И при их высадке прикинуться глухонемым и потерявшим память.

Сейчас же вспомнил: а каннибалы? А пираты? Поспишь тут! И выбрал простейшее решение. Закопаться в песок. Отдохнуть. Успокоиться. И обдумать: что с ним и как быть дальше. При подлётах вертушек солнце так било Куропёлкину в глаза, что он не смог определить, какой страны были эти тяжёлые стрекозы. То, что они не принадлежали Вашингтону, Куропёлкин всё же понял.

Солнце тем временем потихоньку перебиралось по небу вдоль берега с китами, левыми от Куропёлкина, опускаясь при этом к грубостям и несуразностям Земли. Стало быть, прямо перед Куропёлкиным был Север (интересно, где находился Северный полюс на Чемодане Бавыкина?)… Тут с предполагаемого Востока потянул ветерок. И завоняло. Вспомнилось сразу, из детства, слышанное от кого-то из вернувшихся в Волокушку «от хозяина»: «Один американец засунул в жопу палец и вытащил оттуда говна четыре пуда…»

Но при чём тут американец?

Завоняло знакомой Куропёлкину московской канализацией.

Кое-какие догадки Куропёлкин тут же запретил себе выстраивать.

Но всё же…

Запрещённые догадки не думали подчиняться разуму Куропёлкина и дерзили ему назло. А может, они были вызваны чувствами самосохранения, в нём, как ни странно, не истреблёнными.

«А киты? — соображал Куропёлкин. — Мы-то в Москве ко всему привыкли. И всё выдюжим. И запахи, и лекарства, и пищевые добавки, и курс рубля, и егэ, и братьев Фурсенко, и золотые голоса с фанерными шарманками, а киты-то, нежные создания природы… Они-то как? Им-то как?» Не из них ли, в частности, приготовляют тончайшего свойства шедевры парфюма? И вот теперь не с ним ли, Куропёлкиным, через пробоину Бавыкина в среду обитания китов попали отвратительные отходы людских привычек и удовольствий? Они-то наверняка вызвали у китов физические, погибельные страдания и душевную тоску, подтолкнувшую водных млекопитающих к групповому самоубийству? Или — в случае их выброса на горячий песок — к публичному самосожжению.

Тоскливо стало и на душе Куропёлкина (донимали бы его в детстве столовыми ложками рыбьего жира, тоска его могла быть сейчас менее острой). А так он лежал в горячем ещё песке с чувством вины. Если бы он не стал рассказывать Нине Аркадьевне сюжет «Золотого осла» (а он на самом деле и не стал рассказывать, брал теперь на себя лишнее), может, эти морские скотины и резвились бы сейчас в своей стихии, здоровые и мордатые, и испускали бы из себя петергофские фонтаны. И всё же Нина Аркадьевна была прекрасна — и в проходах по опочивальне, и в алькове, и даже когда она, возвысившись над подданными, повелевала в гневе:

— В Люк! В Люк негодяя! В Люк!

Конечно, он поступил тогда не благородно, но жалеть о чём-либо сейчас не собирался. Тем более что ужасы воображённого им мусороперерабатывающего производства его миновали.

Будем считать, что миновали…

А солнце при этих его мыслях опустилось в нагретое им, солнцем, место. И быстро стало темнеть.

Каша соображений продолжала вариться в голове Куропёлкина. Выбраться на прогулку ему было лень. Вся энергия удалилась из него в песок. Из новых соображений явилось такое. А не у подножия ли вулкана он расположился? Так горяч был песок. Куропёлкин видел в киносюжетах. В песке ли, в иной ли мягкой почве неподалёку от вулкана туземцы тушили мясо, коптили рыбу, варили яйца вкрутую, запекали птицу. Да, именно так. Куропёлкин обеспокоился. А может, в акте запекания яиц преступника и заключался воспитательный смысл Люка, и вовсе не в порче курортной местности запахами городских отбросов. После придирчивой проверки Куропёлкин убедился в том, что, даже если его мысль о назначении Люка верна, в случае с ним никаких перевоспитаний не добились. Но скорее всего мысль была глупостью. Зато зашевелилось другое беспокойство. А вдруг что-нибудь учинит Луна с её приливами и отливами? А насчёт их, здешних, Куропёлкин представления не имел. И надо было бы, наверное, выбраться куда-нибудь повыше, на террасы леска с пальмами. Но там могли квартировать ползучие ядовитые гады. Или хуже того — лениво-безобидные на вид удавы, каким наверняка надоело переваривать мохнатых мартышек.

Но эти мысли Куропёлкина проглотила лень. «Что будет, то будет! — решил Куропёлкин. — Дождусь экологов, а там посмотрим…»

И заснул в тепле странного своего путешествия. Не сняв Башмака и грелки-галоши.

Но разбудили его вовсе не экологи.

Разбудили резко, грубо, силовым усилием патрульного мента («Этого — в вытрезвитель!») или копа. Все они одинаковые.

Фонарём плеснули в глаза.

Небо было чёрное. Куропёлкин успел увидеть звёзды. Карибы. Или Мексиканский залив.