За дверью опочивальни на голову Куропёлкину был наброшен плотный колпак без прорезей для глаз. Зачем? Может, это было сделано ради соответствия церемониям здешних казней? Одному из молодцов Трескучего, видимо, было доверено снять с Куропёлкина побеждённую им секретно-смирительную броню (будто ордена или эполеты с него срывали, барабанная дробь при этом прозвучала зловеще). Тут же преступника освободили от колпака и позволили натянуть на себя джинсы и тельняшку, действительно, чистую и даже выглаженную. Обувью Куропёлкина не снабдили, так что и вонючий башмак был бы сейчас на нём неуместен.

Шпагу над его головой не ломали. При этом, видимо, учитывали требования Табели о рангах.

Под барабанную дробь и стон контрабаса прибыла мусорная машина. Куропёлкина зацепили за пояс крюком крана и подняли на помост кузова. Там уже стояли люди Трескучего, наверняка в фиолетовом, и те принялись впихивать, вминать Куропёлкина в чёрный контейнер, уже набитый, видимо, в городе мусором.

— Погодите! — услышал Куропёлкин голос господина Трескучего. — Вздёрните его!

Крюком мусоровоза Куропёлкина выдернули из контейнера и воздвигли в воздухе над автомобилем.

— Ну что, умник, Фуко Ларош? — рассмеялся Трескучий. — Понял теперь, что гуманитарные науки ведут в никуда?

Куропёлкин готов был с горячностью возразить, в гуманитарных науках он, к сожалению, мыльный пузырь, мокрое или пустое место, именно к сожалению, но подумал, что слова его будут посчитаны Трескучим попыткой угодить ему и промолчал.

— Ладно! — сказал Трескучий. — Я сегодня счастлив и щедр. Правда моя! А потому для облегчения мук и последнего удовольствия готов предложить татю и вору стакан водки. Если не возражаешь.

— Не возражаю, — сказал Куропёлкин.

— А может, и не стакан, а пол-литровую кружку?

— Да, — сказал Куропёлкин, — кружка будет полезнее.

— Поставьте его на твёрдую плоскость! — распорядился Трескучий.

Опустили на помост. Вручили пивную кружку, заполненную до верху светлой жидкостью, тремя передыхами, чтобы не закашляться, Куропёлкин жидкость проглотил. Крякнул.

— Закуску? — спросил Трескучий.

— Какую вам не жалко.

Ко рту Куропёлкина подали дольку лимона. Проглотил. Сказал:

— Спасибо. Но надо бы вовремя.

— Ну, всё! — приказал Трескучий, стоял он в кабриолете с откинутой крышей и будто бы готов был принимать парад в день Независимости в любой освободившей себя стране. — Упаковывайте его и везите к Люку.

Куропёлкина снова принялись вминать и упихивать вовнутрь сокровищ нынешнего сбора. После добродетельной акции господина Трескучего, то есть после восприятия дарованного пол-литра водки, Куропёлкин должен был быть хотя бы добродушнее в чувствах к окружающему его миру и незлоблив к ударам судьбы. Или вообще не чувствовать их и всяческие подробности, сопровождающие их не чувствовать. Петь, как Паваротти, о солнце мио, и всё. Ничего подобного. Всё было, как было. Он был вмят в ящик с мусором. И сразу ощутил, что сидит на половине разбитого унитаза и под ним течёт бурая жидкость из других унитазов, что лоб его притиснут к какой-то книжке, отодвинувшись на полсантиметра, он увидел, что книжка имеет название: «Мужчина после сорока» и часть страниц из неё вырвана («А мне ещё до сорока — шесть лет»), книжка съехала ему на плечо, на голову же Куропёлкину навалились гнилые листья капусты с изделиями детских желудков, это ладно, а вот явные отбросы какого-то японского ресторана стали сразу же угнетать Куропёлкина. Потом на контейнер слили желеобразную дрянь, отчего вокруг Куропёлкина возникло сильное канализационное удручение. «Как бы у меня тельняшка не провоняла», — озаботился Куропёлкин.

— Ну, всё, можно доставлять! — услышал Куропёлкин.

— Доставляйте!

И тут же Куропёлкин увидел, что возле его голой правой пятки стоит знакомый башмак. И башмак этот совершенно не вонял.

Минут десять понадобилось на то, чтобы мусорная машина, не поспешая, на манер похоронных лафетов видных особ государства, приблизилась к Люку.

— Как будем? Контейнером? Или за руки за ноги? — прозвучал вопрос.

— С персональным уважением, — был ответ. — За руки и за ноги.

Была включена над контейнером запись совершенно неоправданной нынче музыки польского романтика, автора, между прочим, «Собачьего вальса» (Куропёлкин видел по Культуре передачу о печальной истории «Собачьего вальса», сам играл его на баяне). В Куропёлкина вонзились соображения о мусороперерабатывающем производстве и о том, кем он выйдет оттуда — прессованным ли куском пивных дрожжей или брикетом хозяйственного мыла…

— Начинайте! — прозвучало. — И в последнюю свою секунду вбей в себе в башку! Гуманитарные науки ведут в никуда!

И ведь молодцы выволокли его из контейнера за руки и за ноги, вынуждены были завопить: «Эх, дубинушка, сама пошла!», как ни странно, Куропёлкину в последний его миг привиделось, как он лежит в солнечный день на берегу тихоструйной Вычегды и слушает вздохи волн светлой реки.

Солнце слепило в глаза Куропёлкину. Он лежал на мокром песке. И боялся открывать глаза. Дважды открывал и увидел: вода. Но это была не Вычегда. Это было море. Или океан.

Но может, это было не то и не другое. Может, это был Тот Свет.

Тишина озадачила Куропёлкина. Ни море, ни океан перед ним не звучали. Вода была бесшумная и идеально гладкая, будто лёд хоккейного катка. Но воду ото льда Куропёлкин был способен отличить и сейчас. Лёд не лёд, но никаких движений в водоёме не происходило. Лишь рябь солнечных бликов оживляла поверхность водоёма, и то — будто бы сама по себе.

И ничто у Куропёлкина не болело.

Значит, Тот Свет.

Однако птицы… Летали над Куропёлкиным и то и дело пикировали на нечто, привлекающее их внизу.

Куропёлкин приподнялся на локтях и попробовал осмотреться.

И тут же понял, что всё у него болит, и если он не в аду и ему не сочли необходимым сообщить об этом, то, стало быть, он живой.

«Гуманитарные науки ведут в никуда!» — вспомнилось Куропёлкину.

Вот тебе и в никуда…

При этом выяснилось, что сильнее всего болят у Куропёлкина левое плечо и левая сторона головы, и, по познаниям Евгения Макаровича, моряка, акробата и артиста, не по внутренним причинам, а вследствие ушибов, будто отправленного в Люк преступника не раз ударяло в какой-то угол, не обязательно Пятый! Куропёлкин мельком, но всё же углядел, что справа и слева от него тянутся невысокие темно-серые холмы (сопки?), а сзади к морю-океану подходит лесок…

Теперь Куропёлкин ощутил не только боли, но и нестерпимую жажду. А за его спиной в леске слышалось журчание.

Встать Куропёлкин не смог, но получилось доползти до деревьев леска (тут до Куропёлкина наконец-то дошло, что в леске растут не берёзы и не осины, а развесистые пальмы). Был обнаружен ручеёк, и, лакая из него пресную воду, Куропёлкин пролежал полчаса. Отполз на место прежнего своего пребывания, посчитал, что отыскивать пищу под пальмами и на их ветвях пока не стоит. И сил нет, и обожраться до заворота кишок было можно. Решил полежать вблизи воды ещё часок. А то и подремать.