— По ногам бей! — заорала Ханна, и мы с нею как одна стали пинать его по голеням.

Под градом ударов Харди всем телом повис у нас на плечах. Он оказался на удивление легким, а может, это я оказалась сильнее, чем думала, хотя силы мои распределялись неравномерно: они то набегали мелкими приливами, то угасали, то путались, но мне все же удалось запустить руку во внутренний карман Харди, чтобы вытащить заветную коробочку, однако, как я позже заверила своих адвокатов, ее там не оказалось. А потом, объединив напоследок свои усилия, мы бросили в кипящую пучину единственного из нас, кто разбирался в судоходстве и морских течениях.

Пару минут мы не сводили с него глаз. Он барахтался. Раз за разом уходил под воду, но выныривал на поверхность, отплевываясь и бранясь. В наш адрес неслись проклятья. Кажется, он кричал: «Чтоб вам сдохнуть!» — и опять захлебывался, и опять его затягивала океанская зыбь. В океане образовалась воронка, которую вскоре накрыло большой волной. Та же волна подняла наш утлый ковчег навстречу сероватым преждевременным сумеркам, а мы по-прежнему вглядывались в воду, одержимые разделенным желанием понять, что же он такого сделал, а после, возможно, найти себе оправдание или забыться, — не исключено, что нам бы это удалось. Мы захлопотали бы вокруг Мэри-Энн, подпели бы итальянкам, которые теперь выводили не то арию, не то гимн, указали бы друг дружке, что в небе появился просвет, где облака подставляли то один бок, то другой золотистым лучам — на востоке, да? — или это восход так затянулся? — но не тут-то было: из глубины снова появились руки и голова, причем настолько близко, что мы увидели, как изо рта у Харди льется вода, обтекая могильные плиты зубов. Он давно потерял человеческий облик, а теперь и вовсе стал похож на тех адских чудовищ, которых изображали для острастки в старинных богословских книгах.

Хвала Господу, после этого он исчез; только теперь мы повернулись к остальным. Не связанные клубком общей цели, мы тут же обособились: миссис Грант занялась какими-то неотложными делами; Ханна бросилась обхаживать всех подряд, да и то сказать: во имя их безопасности мы только что расправились со злодеем — это ли не свидетельство нашей заботы? А мне было невмоготу не то что говорить, но даже думать о нашем душегубстве. Я принялась собирать гниющие птичьи останки и выбрасывать их за борт.

У меня в голове засел еще один эпизод. Произошел он вслед за тем, как Харди скрылся под водой, но до того, как он в последний раз вынырнул. Переполняемая возбуждением и ужасом от содеянного, я держалась за поручень и не сводила глаз с того места, где исчез и мог вновь появиться мистер Харди. Слева, почти вплотную, стояла Ханна, а через мгновение я почувствовала, что у моего левого бока возникла основательная фигура миссис Грант, и я, как в разное время другие женщины, впервые оказалась в завидном положении: меж двух надежных столпов. Собравшись с духом, я покосилась на Ханну, боясь, что мне всего лишь померещилось ее присутствие, и в то же время опасаясь содрогнуться от ее вида. Но обезображенная раной щека была не видна. Волосы оказались стянутыми в аккуратный длинный жгут; глаза больше не горели яростью, а светились холодным, едва ли не ангельским блеском. На ее лице мне чудилась полуулыбка, но на самом деле она не столько улыбалась, сколько сжимала губы. Я увидела в этом похвалу или по меньшей мере единение и ощутила себя солдатом, избавившим свой город от врага. Все мои чувства обострились до предела — в противовес той бесчувственности, с которой я только сомкнула пальцы на шее мистера Харди. Притом что я все время косилась на Ханну, от меня не укрылся и одобрительный взгляд миссис Грант, хотя ума не приложу, как я ухитрилась смотреть одним глазом направо, а другим налево. Трепетные руки касались моих плеч, соединялись за спиной, и я уже знала: сейчас по моему телу разольется уютное тепло, как это не раз бывало с другими женщинами; я поняла, что именно этого искали другие у миссис Грант и Ханны, именно это они могли получить; теперь и мне досталась толика тепла и ласки. Меня охватило небывалое облегчение, а прикосновения чужих рук стали смелее — я чуть не потеряла равновесие и даже струхнула; но тут из воды в последний раз показалась голова Харди, и от этого зрелища наше быстротечное единение развеялось без следа.

С какой-то одержимостью мы стали хвататься за повседневные дела. Наводили чистоту, вычерпывали воду, выпрямляли уключины, сворачивали истрепанные парусные шкоты, с особой тщательностью закрепляли спасательный круг. Не знаю, оставались ли у нас силы учинить расправу еще и над мистером Хоффманом: оглядевшись в шлюпке, я его попросту не нашла. При помощи жестов — изображая счет по головам и указывая в сторону мужчин — я кое-как объяснилась с итальянками: те боязливо покосились на воду и запричитали. Полковник и мистер Престон впали в оцепенение и с того дня не произнесли ни слова. А мистер Нильссон, успевший сдружиться с Хоффманом, держался как охотник, угодивший в собственные силки.

В шлюпке мы начали устанавливать свой порядок; первым делом миссис Грант взялась за ревизию наших припасов. В тот миг, когда она делала объявление об отсутствии питьевой воды, Ханна с радостным воплем извлекла из-под кормового сиденья, облюбованного мистером Харди, свернутый кусок брезента. Она тотчас же передала сверток миссис Грант, которая его проверила и нашла в складках немного сушеной рыбы. Тогда миссис Грант уселась на место Харди и стала раздавать нам паек равными кусочкам, пуская их по рядам зигзагом, а потом вдоль бортов, по часовой стрелке. Грета, выразив общее мнение, воскликнула: «Надо же, он припрятал еду!» — но я допускала, что он припрятал съестное не для себя одного, а для всех, на самый крайний случай. Среди женщин нашлись такие, которые в открытую злорадствовали, словно мы свергли тирана или на шаг приблизились к спасению. Мой оптимизм был куда более осторожным, но задолго до наступления темноты наш прилив нечеловеческих сил иссяк.

Ханна привлекла нас к небольшой панихиде, но в отсутствие священника произносимые слова теряли свой исконный смысл, и служба обернулась каким-то языческим обрядом, как будто мы хотели умилостивить море, которому только что принесли кровавую жертву. Но сон уравнял спасенных и проклятых. Утром на море стоял штиль, на горизонте не было ни облачка, и мы, заткнув течь пресловутым брезентом, сумели вычерпать из шлюпки почти всю воду.

Сижу на тюремной койке в окружении трех серых стен. Вместо четвертой стены — решетка; сквозь прутья видна противоположная камера, где содержится заключенная по имени Флоренс, которая задушила обоих своих детей, лишь бы только их не передали под опеку скорому на расправу отцу.

— А почему ты не могла просто забрать их к себе? — спросила я как-то раз, чтобы поддержать разговор.

— Да они со мной и жили, так ведь их кормить нужно, — досадливо бросила Флоренс, а затем добавила: — Опеку-то судья мне живо присудил, а денег с мужа моего стребовать даже не подумал. «Законом, — говорит, — не предусмотрено», а сам важный такой, не подступись. «Кто только эти законы пишет?» — говорю, а он как стукнет своим молотком и спрашивает, мол, детей оставляете у себя или нет?