потерянной на время нити разговора. – Работа у вас трудная, нельзя вам без жены, никак нельзя. Знаете, когда мсье Моришо приходил домой такой усталый, в дурном настроении, и говорил мне, бывало: «Знала бы ты, Анжелика, как мне всё надоело, знала бы ты, как всё мне опротивело!», я всегда наливала ему рюмочку перно и укладывала в постель, поближе к себе и баюкала его, как дитя, – по губам её скользит нежная улыбка воспоминания. – И он успокаивался и кушал потом с аппетитом и улыбка к нему возвращалась. А я так люблю, когда он улыбается!.. Мужчинам тяжело приходится в жизни, кто же спорит. Вот хоть и вас взять, мсье: вы – надзиратель. Ужасная, наверняка ужасная и трудная работа. У вас, небось, каждый день разрывается сердце от вида тех несчастий, которые претерпевают люди… Хотя я думаю, быть надзирателем всё же много легче, чем палачом, как по–вашему, мсье?

– С этим трудно спорить, мадам, – мсье Жильбер мнёт в руках платочек, быстрым вороватым движением отирает лоб. – Работа палача – трудна, это невозможно отрицать. Я бы сказал, что во всякой работе есть свои… свои… Не бывает лёгкой работы, мадам, вот как я думаю. Может быть я и не прав, я человек недальновидный…

Анжелика говорит:

– Вы правы, мсье Жильбер, конечно правы. Моё ремесло тоже было не из лёгких, кто бы там что вам про него ни говорил. Дурная болезнь – это не самое худшее, что может приключиться, уж поверьте. Мужчины бывают порой так непредсказуемы!

И, подумав, Анжелика говорит:

– О, да, они бывают так непредсказуемы и не всегда поступают благородно, мсье Жильбер. Я не хочу сказать, что вообще все мужчины берут за правило обращаться с женщинами дурно, вы не подумайте, мсье, это я не в укор вашему мужскому сословию говорю. От мсье Моришо я никогда ничего не видела, кроме добра. Опять же и среди женщин есть особы, которым стоило бы повыдрать волосы и выцарапать глаза, что греха таить. Возьмите ту же мадемуазель Бошан или мадам Леду, торговку с улицы Дюфо… Впрочем, вы их, наверное, не знаете, этих особ, этот позор всего женского рода.

– Н–нет, – робко вставляет мсье Жильбер.

Анжелика разгорячена, она будто не замечает томления своего собеседника, она говорит:

– Вот и мсье Мартен, которого я… который… Я не хочу ничего плохого сказать про мсье Мартена, да и не больно хорошо было бы злословить о нём теперь, когда душа его нашла вечный покой на небесах, не правда ли, мсье?

– Да, это нехорошо, – невпопад вздыхает мсье Жильбер.

– Да. Но всё–таки он был невежлив, очень невежлив и… развязен. Быть может, это оттого, что мсье был хорошо навеселе. Он так неприятно держался со мной. Стал хватать меня и говорить ужасные вещи и предлагал такое… Об этом не принято говорить в приличном обществе, мсье, так что я уж лучше пропущу это. Только он не знал, что я не из тех женщин, с которыми можно вот так… Но он же мужчина, он силён, видели бы вы его. Когда он своей ручищей схватил меня вот тут… Там и сейчас синяки, поверьте, мсье Жильбер, я не вру. В общем, мне бы пришлось туго, но тут, слава богу, пришёл мсье Моришо. Что это жёнушка, говорит он, видя, как я дерусь с мсье Мартеном, что это ты так невежлива с гостем? А мсье Мартен ему (он к тому времени уже в такой раж вошёл, что не соображал ничего, кажется): пошёл прочь, этакий–разэтакий, ты кто такой! Муж мой хотел было по–хорошему успокоить мсье Мартена, обговорить с ним всё и, может быть, даже налить ему рюмочку. Но мсье Мартен так расходился, что не было с ним никакого сладу. Да я, кричит, тебя, подлец, вот так и этак, да я всю вашу семейку в Бастилию, я вас… Я, говорит, тебе все кости переломаю. И с кулакам на мсье Моришо. Ну а мсье Моришо возьми да ударь его кочергой. Ударил, да прямо по голове, да, видать, слишком сильно, потому что мсье Мартен умер на месте.

Послушай, жена, говорит тогда мсье Моришо, мы, кажется, его убили. Очень на то похоже, мсье, говорю я ему. Ты вот что, жена, говорит мсье Моришо, ты скажи жандармам, когда они придут, что это ты ударила его кочергой. Скажи им, что он стал приставать к тебе со всяким нехорошим и платить не хотел, а хотел силой тебя… вот ты его и ударила. Ты, мол, не собиралась его убивать, а хотела только припугнуть его, но как–то так получилось, что он попал под кочергу. Скажешь? Ты же должна понимать, что мне ну никак нельзя в тюрьму. Никак. Скажешь? Тебе–то ничего не сделают: ты женщина, он к тебе приставал, а заплатить не хотел…

Скажу, говорю, отчего же не сказать. Конечно, говорю, я всё понимаю, мсье Моришо, я же не дура и прекрасно понимаю, что вам нельзя в тюрьму при вашей–то профессии – это был бы позор, какого свет не видывал.

Именно, говорит тогда он, именно, что позор. А тебе они ничего не сделают, и позора тебе никакого – даже наоборот: все станут говорить, какая ты достойная женщина и как дорожишь своей честью.

Да только так не вышло, как он говорил. Мсье Мартен уж очень важной персоной оказался. И брат у него в больших чиновниках состоит. Вот как всё повернулось, мсье.

– Ах, мадам!.. – вздыхает мсье Жильбер. – Столько несправедливости в нашей жизни, что порой и жить не хочется!

– Да, – вздыхает следом Анжелика и поглаживает мсье Жильбера по волосам. Она всегда любила мужчин, способных проявить сочувствие к женщине. Любовь любовью и всё такое, но сочувствие – это совсем особая статья, на него не всякий мужчина способен. Мсье Моришо способен бывает, но как–то уж очень редко и будто нехотя. Это правда, но Анжелика не станет об этом говорить – не в её правилах выносить мусор из избы.

Она ласково гладит мсье Жильбера по щеке, заглядывает в его черносливовые глаза, в которых плещутся, сплетаются, смешиваются и смятение, и желание, и растерянность потерянного котёнка. И ей становится так трепетно жалко его.

Очень робко и неуверенно и далеко не сразу рука мсье Жильбера ложится на крепкую талию Анжелики. Ах! – произносит она, – ах, мсье Жильбер, какая сильная у вас рука!

Мсье Жильбер обретает некоторую уверенность и притягивает податливое тело Анжелики поближе к себе. Или ему так кажется, что он притянул, но в любом