Пушкин быстро направился к барьеру, заранее наводя пистолет. Дантеса неожиданно бросило в жар. Только сейчас он внезапно ощутил предательское волнение. Сердце бешеными толчками сотрясало все тело, кровь бросилась в голову, ладони вспотели. Проклятие, неужели это последние мгновения его жизни? Прощай, прекрасная Натали, французский дворянин умирает во имя любви к тебе!

Поскольку это практически была его первая дуэль (о той давней, юношеской, с графом де Монтиньяком он уже почти забыл!), постольку психологически он был готов к ней гораздо хуже своего более старшего и опытного соперника. А учитывая тот факт, что жестокий поединок мог прекратиться лишь при условии смерти или тяжелого ранения одного из противников, Дантесу стало явно не по себе. Пребывая в столь смятенном состоянии духа, он двинулся к своему барьеру. Возможно, если бы он заранее мог предвидеть, какое предательское волнение его здесь ожидает, то не стал бы намеренно раздражать этого проклятого курчавого рогоносца, который шел ему навстречу с самым решительным и даже зловещим выражением лица.

И тут Дантес, вовремя вспомнив наставления барона, побоялся опоздать. Чтобы опередить соперника, он выстрелил на ходу, практически не целясь, не дойдя до барьера пары шагов. Ослепительная вспышка огня, из длинного дула пистолета вылетела пуля, и в какой-то миг Пушкину показалось, что она летит слишком медленно, поскольку он успел закрыть глаза и вспомнить осень прошлого года…

Тогда они с женой гуляли по дубовой аллее, невдалеке от их каменноостровской дачи. Утомившись ходьбой, он прислонился плечом к большому дереву, в то время как Наталья Николаевна остановилась рядом, задумчиво вертя в руках желто-красный кленовый лист, подобранный ею еще на террасных ступенях. Как всегда статная, она стояла спиной к мужу, пристально смотревшему на нее, кусавшему губы и теребившему пуговицу на своем сюртуке. Но вот, словно бы вспомнив нечто важное, повернулась и спросила:

– Скажи мне, Пушкин, будь любезен, ведь ты желаешь видеть меня не столько в образе Татьяны, прославленной тобою своей верностью супругу, сколько аристократической штучкой comme il faut?

– Даже не знаю, что тебе на это ответить, – пробормотал поэт, чуть было не оторвав сюртучную пуговицу. – Ты хороша для меня в любых образах, поскольку всегда и всюду остаешься чистейшей прелести чистейшим образцом. Ты – самая прекрасная женщина на свете, которую я ревную даже к звездам. И ревность моя вызвана тем, что моя семья является для меня главной святыней и честью. Если в этом и состоит мое слабое место, то, согласись, эта слабость весьма простительна?

– Но твоя ревность беспочвенна и вредна нам обоим!

– Не сомневаюсь, что ты не пустишься во все тяжкие, но я не могу и не хочу бороться с собой. Слишком много поводов ты даешь мне для ревности, кокетничая с Дантесом и общаясь с бароном Геккереном… Особенно в последнее время. – Произнеся эту фразу, Александр Сергеевич отошел от дуба и приблизился к супруге так, чтобы получше рассмотреть выражение ее глаз.

На лице Натали лежал оттенок грусти, от которой ее божественный облик становился еще прекрасней.

– Я не изменяю тебе ни с кем, – твердо заявила она.

– Таша, я верю тебе, но пойми, что есть двоякого рода рогоносцы: одни носят рога на самом деле; те знают отлично, как им быть; положение других, ставших рогоносцами по милости публики, затруднительнее. Я принадлежу к последним. И ты должна понять, каково мне приходилось, видя тебя вальсирующей с Дантесом.

При этих словах мужа Наталья Николаевна сразу вспомнила, как ловко и умело она скользит в танце, с легкой и привычной грацией касаясь множества чужих рук. Но так продолжается лишь до тех пор, пока она не почувствует одну-единственную руку, чье прикосновение всегда узнает. И, ожидая этой почти интимной, волнующей до дрожи встречи, она движется по залу между танцующими, в холодном изяществе своем похожая на мифическую статую. Так продолжается до тех пор, пока прикосновение Дантеса не согреет ее, не оживит, – словно бы под рукою упорного чародея ваятеля безжизненный мрамор начинает превращаться в живую человеческую плоть и кровь.

– Согласна ли ты со мной? – прервал Пушкин долгое молчание жены.

Прежде чем ответить, она достала из дамской сумочки пахитосницу. Натали воспользовалась немецкими спичками, которые считались чудом не только во всей Европе, но даже в самой Германии.

– Не наша вина, что мы живем в мире мужчин и женщин, – покачала головой Натали и невесело добавила, выдыхая едкий дым: – Да ты и сам лучше меня об этом ведаешь, если вожделеешь даже своих родственниц…

Пушкин как-то странно дернулся, по его лицу пробежала и быстро исчезла нервная судорога. Намек жены, судя по ее высказыванию, знавшей больше, чем подозревал сам Пушкин, ввел его в состояние непродолжительного и весьма неловкого замешательства. Но, моментально взяв себя в руки, господин поэт скрыл свои чувства, не позволив им более отражаться на лице, и продолжил:

– И все-таки, душа моя, для всех будет лучше, если ты прекратишь общаться с Дантесом и его отцом во избежание излишних толков в свете.

– Тогда представь меня прикованной к этому дереву цепью и подумай, как скоро наступит тот день, когда ты начнешь ревновать меня сначала к дереву, а потом уже и к самой цепи.

– Дело не в этом.

– А в чем?

Пушкин на минуту задумался и вспомнил, как однажды зимой на балу в Москве впервые увидел совсем юную Наталью Гончарову. В белом воздушном платье, с золотым обручем на голове, она в тот знаменательный вечер поражала всех своей классической, царственной красотой. И Пушкин не был исключением, более того, он влюбился в нее сразу и бесповоротно. Хотя, даже пребывая в самом восторженном состоянии духа, не забывал и двадцатилетнюю Екатерину Ушакову, за которой в ту пору ухаживал…

Венчание происходило в церкви Вознесения, что в Москве у Никитских Ворот. В тот день Натали была совершенно изумительна. Протоиерей Иосиф Михайлов, соединив руки Пушкина и Гончаровой и обведя их вокруг аналоя, пропел: «Исайя ликуй!» Это было воистину божественно…

Выражение лица Пушкина изменилось, глаза потеплели, а дыхание стало менее стеснено.

– Дело в том, – медленно и внушительно произнес он, – что я сам хочу быть этой цепью и деревом одновременно. Хочу быть прикованным к тебе на веки вечные, и ты обязана это понимать. Ведь даже если моя ревность убьет меня, так, значит, ты того стоишь.

– Не говори этих ужасных слов! Никакая красавица в мире не стоит твоей смерти! – вскричала Натали, бросив на землю недокуренную пахитоску.

– А ты стоишь, – упрямо заявил поэт. – Ты стоишь большего, чем вся моя жизнь. Ведь с твоим лицом нельзя сравнить ничто на свете, а душу твою люблю еще более твоего лица.

Прежде, в трогательные минуты откровения, он убеждал себя в необходимости душевных излияний. Теперь же ему было не до подобных самоубеждений, поскольку он чувствовал глубокую необходимость в искренности и нежности по отношению к любимой женщине. Пушкин сделал шаг навстречу жене, взял ее руку в свою и поднес к губам. Натали легко вздохнула и, с чувством глубокой нежности, прижалась щекой к щеке мужа. На какое-то время они замерли, чувствуя себя безмерно счастливыми…