И тут в дверном проеме неожиданно возник хозяин – массивный, немолодой, черноволосый мужчина с огрубелыми, типично кавказскими чертами лица, в распахнутом на волосатой груди халате, где почему-то блестел большой католический крест, украшенный драгоценными камнями. В руках он держал два наполненных бокала, игриво позванивая ими друг о друга.

– Гдэ ты, Мурлин Монро, радаст мая…

Увидев перед собой киллера, он успел сделать последнее движение в своей жизни – выронил на пол бокалы, после чего с громким шорохом осел на паркет, глухо стукнувшись лысой головой о плинтус. Голая грудь вместе с крестом обагрилась черной кровью, струя которой с трудом пробивалась сквозь волосатые заросли, оставляя на них густые крупные капли.

Тихий облегченно вздохнул и быстро вернулся в прихожую. Прозвучавший сбоку выстрел стал для него полной неожиданностью, – да и откуда он мог знать, что за полчаса до этого Кукольника навестил его двоюродный племянник, решивший остаться на ужин?

Киллер пошатнулся и, выронив пистолет, схватился за простреленную правую руку. Его противник – молодой грузин не старше двадцати лет, широко расставив ноги, стоял в дверях кухни, держа свой пистолет обеими руками.

Сцепив зубы от боли, Тихий успел выскочить в коридор, отгородившись от второго выстрела входной дверью. Однако третий выстрел, войдя в основание шеи, оборвал его бег на полпути к спасительному лифту.

Последним, что услышал в своей жизни киллер, был звук закрывающихся дверей лифта. И он уже ничего не почувствовал, когда кавказец подошел сзади, победно выругался на гортанном языке и всадил последнюю пулю ему в затылок. Затем перешагнул через труп охранника и вышел на лестничную площадку. На пороге лифта лежал внушительных размеров мужской ботинок – именно он-то и заставлял закрывавшиеся дверцы распахиваться снова. Кавказец небрежно отшвырнул его в сторону, вошел в кабину и поехал вниз.

У Надежды хватило ума не дожидаться возвращения Тихого, но и ослушаться его приказания держать лифт она тоже не могла! Поэтому, стащив ботинок с ноги охранника, она оставила его в лифте, а сама побежала вниз по черной лестнице. И ей очень повезло, что спускавшийся на лифте кавказец успел покинуть подъезд раньше нее.

Санкт-Петербург, Невский проспект, 1837 год

Стрелки часов приближались к полуночи. Барон, доведенный до полного изнеможения мыслью о завтрашней дуэли, облаченный в халат, стоял у кровати со сложенными на груди руками и с опущенной головой; вид его говорил о том, что он погружен в глубокое и горькое раздумье. Всякий подсмотревший за бароном человек мог бы подумать, что в бездонных глубинах мыслей он ищет ответ на самый главный вопрос любого смертного: «Есть ли жизнь после кончины, или же нас ждет черная бессознательная пропасть?» – но он бы ошибся, поскольку Геккерен думал в тот миг о Пушкине: «Быть может, мне завтра же с утра кинуться к государю и сообщить о готовящейся дуэли? Но это вряд ли поможет. Пушкин найдет иной способ стреляться с Жоржем».

В дверь постучали, после чего сонный дворецкий сообщил:

– Господин барон, к вам мадемуазель Гончарова по неотложному делу.

Немного подумав, барон попросил провести ее в кабинет.

Уже через три минуты Геккерен, сменив один халат на другой, стоял напротив своей собеседницы, не снявшей верхней одежды, и внимательно слушал.

– Барон, вы обязаны, просто должны перед Богом остановить эту дуэль! Неужели вы не понимаете, что при любом ее исходе будут страдать многие люди?

– Не менее вашего…

– Тогда что же вам мешает?

– Поверьте, я бессилен, впрочем, как и все остальные. Лишь сам Пушкин в состоянии изменить ход событий, но повлиять на него теперь не сможет даже император.

– Я не верю, что нельзя ничего сделать.

– Так попробуйте вы поговорить с господином Пушкиным, быть может, именно вас он послушается, – посоветовал Геккерен с тонким намеком, который явно терзал слух собеседницы.

На черных буклях ее волос начали таять снежинки, превращаясь в маленькие серебряные капли. Гончарова отрицательно покачала головой, и несколько капель полетело вниз, для встречи с еще не успевшими растаять снежинками на подоле лисьего салопа.

– Я умоляла его на коленях отказаться от дуэли или хотя бы отложить ее на неопределенный период, но он был непреклонен.

– Тогда остается уповать на чудо.

Услыхав эти слова, поздняя гостья пришла в отчаяние и заходила от стены к стене, заламывая руки. Геккерен, напротив, стоял на прежнем месте как вкопанный и лишь глазами следил за ней, повторявшей одно и то же:

– Нет, нет, нет и еще раз нет. Эта дуэль не должна, не может быть! Мы обязаны ей помешать. Мы должны придумать, как ее избежать!

– Теперь мне представляется, что господин Пушкин, как никто другой, сам нуждается в этом жутком поединке. И я готов повторять неоднократно, что все мы бессильны.

– О боже! То, что происходит в этом подлом мире, мучает меня и сокрушает…

– И все-таки что сказал вам сам господин Пушкин?

Гончарова отвернулась от барона, встав лицом к камину, в котором языки пламени плясали свой бешеный танец, сопровождаемый сильным потрескиванием дров. Ей показалось, что если долго смотреть на огонь, то можно прочесть решение, как правильно поступить в сложившейся ситуации. Барону не терпелось услышать ответ на поставленный вопрос, и он повторил:

– Так что сказал Пушкин?

– Он хочет умереть, но умереть гордым и чистым… – После этого мадемуазель Гончарова кинулась к двери, намеренно не сказав Геккерену прощальных слов. Тот же остался стоять неподвижно, хотя душа его металась в пространстве, не видя конца и края своим мучениям. Ей хотелось забиться в угол и принять любое страдание, лишь бы избавиться от уготованного судьбою испытания в виде завтрашней дуэли.

После барон позвал дворецкого. Долго смотрел на него, не помня, зачем он его вызвал.

– Э… следите, чтобы огонь в камине не гас всю ночь.

– Слушаюсь, господин барон.

Геккерен дал понять дворецкому, что тот свободен, затем подошел к окну, отодвинул гардину и, вглядываясь в беспросветную мглу, прошептал:

– Как сильно и преданно она его любит…

Санкт-Петербург,

поблизости от Волковского кладбища, 2004 год

– Я пришла к вам, господин барон, по просьбе Александра Сергеевича Пушкина.

– Мне опостылело думать об этом человеке, – угрюмо ответил Дантес-Никита с забинтованной рукой, которую он держал на перевязи, и продолжил с еще более мрачной интонацией: – А посему я намерен передать ему через вас, княгиня, собственную просьбу. В присутствии моего товарища – виконта д’Аршиака – я заявляю, что, несмотря на произошедшие события, я не перестану ухаживать за обожаемой мною Натальей Николаевной.