Адамберг кивнул, хотя перспектива провести ночь бок о бок с лейтенантом не вызвала у него восторга. Вейренк в свою очередь с облегчением констатировал, что в комнате стояли две высокие деревянные кровати на расстоянии двух метров друг от друга.

— Два ложа разделять должны такие дали,

Чтобы душа и плоть вдвоем не ночевали.

— Ванная комната рядом, — добавил Освальд. — Не забудьте, что ходить можно только босиком. Если не снимете обувь, она чего доброго этого не переживет.

— Даже если ничего об этом не узнает?

— Все становится явным, особенно тайное. Беарнец, я жду тебя внизу. Нам надо перетереть.

Адамберг бросил промокший пиджак на спинку левой кровати и бесшумно положил на пол огромные оленьи рога. Вейренк, не раздеваясь, лег лицом к стене, а комиссар спустился в маленькую кухоньку, где его ждал Освальд.

— Твой брат спит?

— Он мне не брат, Освальд.

— Его волосы — наверняка что-то очень личное, — спросил Нормандец.

— Очень личное, — подтвердил Адамберг. — А теперь рассказывай.

— Да я, собственно, и не собирался, это Эрманс хочет, чтобы я тебе рассказал.

— Она же меня не знает.

— Значит, ей посоветовали.

— Кто?

— Кюре, может быть. Не вдавайся, Беарнец. Эрманс и здравый смысл — две большие разницы. У нее свои тараканы в голове, а откуда уж они берутся, кто их знает.

Освальд явно сник, и Адамберг решил не настаивать.

— Неважно, Освальд. Расскажи мне про тень.

— Ее видел только Грасьен, мой племянник.

— Давно?

— Месяца полтора назад, во вторник вечером.

— А где?

— На кладбище, где же еще.

— А что твой племянник там делал?

— Ничего, он просто шел по тропинке, которая круто поднимается над кладбищем. То есть поднимается и спускается, смотря куда идешь. По вторникам и пятницам он встречает там в полночь свою подружку, которая возвращается с работы. Вся деревня в курсе, кроме его матери.

— Ему сколько лет?

— Семнадцать. Поскольку Эрманс засыпает, как только пробьет десять, ему ничего не стоит сбежать из дому. Смотри не продай его.

— Давай дальше, Освальд.

Освальд разлил кальвадос и, вздохнув, сел на место. Поднял на Адамберга прозрачные глаза и одним махом осушил рюмку:

— Твое здоровье.

— Спасибо.

— Знаешь что?

Сейчас узнаю, подумал Адамберг.

— Впервые в жизни чужак увезет трофеи из наших краев. Всякое я повидал за свою жизнь, но такое…

«Всякое — это перебор», — подумал Адамберг. С другой стороны, история с рогами — серьезное событие. «Вы получили их, немногое содеяв». Комиссар с удивлением и досадой понял, что запомнил стихи Вейренка.

— Тебе не хочется, чтобы я их увозил? — спросил он.

Столкнувшись со столь интимным и к тому же заданным в лоб вопросом, Освальд ушел от прямого ответа.

— Робер, наверно, здорово тебя ценит, раз решил тебе их подарить. Будем надеяться, он знает, что делает. Робер, как правило, не ошибается.

— Тогда все не так страшно, — улыбнулся Адамберг.

— В общем-то нет.

— И что дальше, Освальд?

— Я же сказал. Дальше он увидел Тень.

— Расскажи.

— Такая длинная тетка, если вообще можно назвать теткой что-то серое, укутанное, без лица. Короче, смерть, Беарнец. При сестре я бы так не говорил, но как мужчина мужчине могу сказать тебе прямо. Нет?

— Можешь.

— Так вот. Это была смерть. Она шла как-то не по-людски. Словно плыла по кладбищу, неторопливо, прямая как жердь. Никуда не спешила.

— Твой племянник выпивает?

— Нет пока. Он, может, и спит со своей девицей, но это еще не значит, что он мужик. Что там делала эта Тень, я не могу тебе сказать. За кем она приходила. Мы потом ждали, вдруг кто помрет в деревне. Но нет, обошлось.

— Он больше ничего не заметил?

— Он, сам понимаешь, дунул домой, только его и видели. Поставь себя на его место. Зачем она явилась, Беарнец? Почему именно к нам?

— Понятия не имею, Освальд.

— Кюре говорит, такое уже было в 1809-м, и в тот год не уродились яблоки. Ветки были голые, как моя рука.

— Никаких других последствий не было отмечено? Кроме яблок?

Освальд снова взглянул на Адамберга:

— Робер сказал, ты тоже видел Тень.

— Я ее не видел, я только думал о ней. Мне чудится какая-то дымка, темная взвесь, особенно когда я в Конторе. Врачи сказали бы, что у меня навязчивая идея. Или что я погружаюсь в дурные воспоминания.

— Доктора не нанимались в этом разбираться.

— Может, они и правы. Может, это просто черные мысли. Которые засели в голове и никак не выйдут.

— Как рога оленя, пока они не выросли.

— Точно, — вдруг улыбнулся Адамберг.

Это сравнение очень ему понравилось, оно практически разрешало загадку его Тени. Груз тягостных раздумий уже сформировался у него в голове, но пока не вылупился наружу. Родовые схватки в каком-то смысле.

— И эта идея возникает у тебя только на работе, — задумчиво произнес Освальд. — Тут, например, ее у тебя нет.

— Нет.

— Нечто, наверное, вошло к тебе в Контору, — предположил Освальд, сопровождая свой рассказ жестами. — А потом оно влезло тебе в башку, потому что ты у них начальник. В общем, все логично.

Освальд допил остатки кальвадоса.

— Или потому, что ты — это ты, — добавил он. — Я привел тебе мальчишку. Он ждет снаружи.

Выхода не было. Адамберг последовал за Освальдом в ночь.

— Ты не обулся, — заметил Освальд.

— Ничего, обойдусь. Идеи могут пройти и через ступни.

— Будь это так, — усмехнулся Освальд, — у моей сестры от идей бы отбоя не было.

— А разве это не так?

— Знаешь ли, она страшно душевная — быка растрогает, но тут у нее пусто. Хоть она и моя сестра.

— А Грасьен?

— Он — другое дело, в отца пошел, тот-то был хитрая бестия.

— А где он?

Освальд замкнулся, втянул усики в раковину.

— Амедей бросил твою сестру? — не отставал Адамберг.

— Откуда ты знаешь, как его зовут?

— На фотографии в кухне написано.

— Амедей умер. Давно уже. Тут о нем не говорят.