— Почему? — спросил Адамберг, проигнорировав предупреждение.

— Зачем тебе?

— Мало ли что. Из-за Тени, понимаешь? Надо быть начеку.

— Ну ладно, — уступил Освальд.

— Мой сосед говорит, что покойники не уйдут, пока не закончат свою жизнь. Они вызывают у живых зуд, который не проходит веками.

— Ты хочешь сказать, что Амедей еще не закончил свою жизнь?

— Тебе виднее.

— Как-то ночью он возвращался от женщины, — сдержанно начал Освальд. — Принял ванну, чтобы сестра ничего не учуяла. И утонул.

— В ванне?

— Я ж говорю. Ему стало плохо. А в ванне-то вода, правда же? И когда у тебя башка под водой, ты тонешь в ванне так же хорошо, как в пруду. Ну вот, это и свело на нет остатки мыслей у Эрманс.

— Следствие было?

— Разумеется. Они тут как навозные мухи гудели три недели. Легавые, сам знаешь.

— Они подозревали твою сестру?

— Да они чуть с ума ее не свели. Бедняжка. Она даже корзину с яблоками не в силах поднять. А уж утопить в ванне такого битюга, как Амедей, и подавно. Но главное, она влюблена была по уши в этого придурка.

— Ты ж говорил, он был хитрая бестия.

— А тебе, Беарнец, палец в рот не клади.

— Объясни.

— Амедей не был отцом мальчишки. Грасьен родился раньше, он от первого мужа. Который тоже умер, к твоему сведению. Через два года после свадьбы.

— Как его звали?

— Лотарингец. Он был не местный. Он себе косой по ногам заехал.

— Не везет твоей сестре.

— Да уж. Поэтому тут над ее закидонами не издеваются. Если ей так легче, то пусть.

— Конечно, Освальд.

Нормандец кивнул, испытывая явное облегчение оттого, что они закрыли тему.

— Ты не обязан трубить об этом на весь мир со своей горы. Ее история не должна выходить за пределы деревни. Наплевать и забыть.

— Я никогда ничего не рассказываю.

— А у тебя нет историй, которые не должны выходить за пределы твоей горы?

— Одна есть. Но сейчас она как раз выходит.

— Плохо, — сказал Освальд, покачав головой. — Начинается с малого, а потом дракон вылетает из пещеры.

Племянник Освальда, у которого, как и у дяди, щек было не видно под веснушками, сгорбившись стоял перед Адамбергом. Он побоялся отказаться от встречи с комиссаром из Парижа, но это было для него настоящим испытанием. Потупившись, он рассказал о той ночи, когда увидел Тень, и его описание совпадало с тем, что говорил Освальд.

— Ты матери сказал?

— Конечно.

— И она захотела, чтобы ты рассказал все мне?

— Да. После того как вы приехали на концерт.

— А почему, не знаешь?

Парень вдруг замкнулся.

— Тут люди невесть что болтают. Мать тоже всякое выдумывает, но ее просто надо научиться понимать, вот и все. И ваш интерес — лишнее тому доказательство.

— Твоя мать права, — сказал Адамберг, чтобы успокоить молодого человека.

— Каждый самовыражается по-своему, — упорствовал Грасьен. — И это еще не значит, что один способ лучше другого.

— Нет, не значит, — согласился Адамберг. — Еще один вопрос, и я тебя отпущу. Закрой глаза и скажи мне, как я выгляжу и во что одет.

— Правда, что ль?

— Ну комиссар же просит, — вмешался Освальд.

— Вы не очень высокого роста, — робко начал Грасьен, — не выше дяди. Волосы темные… все говорить?

— Все, что можешь.

— Причесаны кое-как, часть волос лезет в глаза, остальные зачесаны назад. Большой нос, карие глаза, черный пиджак с кучей карманов, рукава засучены. Брюки… тоже черные, потрепанные, и вы босиком.

— Рубашка? Свитер? Галстук? Сосредоточься.

Грасьен помотал головой и зажмурился.

— Нет, — твердо сказал он.

— А что же тогда?

— Серая футболка.

— Открывай глаза. Ты отличный свидетель, а это большая редкость.

Юноша улыбнулся и расслабился, радуясь, что сдал экзамен.

— А тут темно, — добавил он гордо.

— Вот именно.

— Вы мне не верите? Про тень?

— Смутные воспоминания легко исказить по прошествии времени. Что, по-твоему, делала тень? Гуляла? Плыла куда глаза глядят?

— Нет.

— Что-то высматривала? Шаталась, выжидала? У нее было назначено свидание?

— Нет. Мне кажется, она что-то искала, могилу, может быть, но особо не торопилась. Она медленно шла.

— Что тебя так напугало?

— То, как она шла, и еще ее рост. И потом эта серая ткань. Меня до сих пор трясет.

— Постарайся ее забыть, я ею займусь.

— А что можно сделать, если это смерть?

— Посмотрим, — сказал Адамберг. — Что-нибудь придумаем.

Проснувшись, Вейренк увидел, что комиссар уже собрался. Он спал плохо, не раздеваясь, ему чудился то виноградник, то Верхний луг. Либо то, либо другое. Отец поднял его с земли, ему было больно. В ноябре или в феврале? После позднего сбора винограда или до? Он уже весьма туманно представлял себе эту сцену, и в висках начинала пульсировать боль. Виной тому было либо терпкое вино в аронкурском кафе, либо неприятная путаница в воспоминаниях.

— Поехали, Вейренк. Не забудьте — в ванную комнату в обуви нельзя. Она и так настрадалась.

Сестра Освальда накормила их до отвала — после такого завтрака даже пахари могут запросто продержаться до обеда. Адамберг напрасно готовился увидеть трагическую картину — Эрманс оказалась весела, словоохотлива и мила до такой степени, что и вправду способна была бы растрогать целое стадо. Высокая и тощая, она передвигалась так осторожно, будто беспрестанно удивлялась самому факту своего существования. Болтовня ее касалась по большей части разных разностей, изобиловала всякими бессмыслицами и нелепицами и явно могла длиться часами. Сплести такое тонкое словесное кружево, состоящее сплошь из ажура, под силу только настоящему художнику.

— …поесть, прежде чем идти на работу, каждый день повторяю, — доносилось до Адамберга. — Работа утомительная, ну да, как подумаешь, сколько работы… Такие дела. Вам тоже надо работать, никуда не денешься, я видела, вы приехали на машине, у Освальда две машины, одна для работы, грузовичок-то ему не грех вымыть. А то от него сплошная грязь, а это тоже работа, ну и вот. Я вам яйца сварила, не вкрутую. Грасьен яйца не будет, такие дела. Он как всегда, и все как всегда, то они есть, то их нет, как тут управишься.