– Дорогой ты мой человек, обещала – будет.

И содрогнулась от ужаса, потому что вот только тут-то до самого конца поняла, что это не слова. Я и в шесть понимала, и в восемь, когда он с букетом пришел; отказывалась, понимая… И когда в послесловии к третьей статье из цикла пророчила четвертую жертву, понимала. Но так, как это я поняла сейчас, не понимала никогда. Тогда это было нечто теоретическое, абстрактное, а сейчас…

– Еще конфетку! Еще шампанского, Кирочка! Золотая моя девочка!

Он стал поить меня шампанским из своего бокала, насильно, почти грубо, испытывая, вероятно, сладострастие от своих насилия и грубости. И я, испытывая сладострастие от самого низкого, самого невозможного падения, какого может только достичь человек, глотала, захлебываясь, шампанское – оно лилось мне на шею, на платье, на голые ноги – и хохотала, хохотала до изнеможения. И, хохоча в перерывах между глотками, говорила:

– Вы и представить… не можете… о чем просите! Вы и не понимаете… на что… толкаете… толкаете… толкаете…

– Тираж растет, Кирочка. Лето, а тираж подскочил до неба. И все благодаря вам.

– Умница, – Годунов гладил меня по голове липкой от шампанского рукой, – я всегда знал, какая это девочка!

– Убийство на бис – вот о чем вы меня просите, – выхаркивала я кровавые плевки хохота, – убийство на бис. – И хохотала, хохотала. Время приближалось к девяти. В девять я окончательно согласилась. Хохоча, дрыгая ногой, облитая шампанским с ног до головы, перемазанная шоколадом, согласилась.

Убийство произошло около двух. Да, уверена, около двух. Я уже крепко спала. Главный уехал, Годунов… Не знаю, что делал в это время Годунов. Тоже спал, вероятно.

Я спала, обессиленная и пьяная. Спала – и сны мне не снились. Я не видела, как убивали четвертую жертву. Я не знаю, кто четвертая жертва. Мужчина, женщина, ребенок?

А утром проснулась – и сразу в душ. Срочно в душ, пока голова моя не опомнилась и не родила видения. Прохладные струи упруго ударяют в грудь, стекают по животу, по ногам… Как вчера стекало шампанское.

Соглашение можно расторгнуть. Я не стану писать. Я не подпущу к себе видения. Я заставлю себя поверить, что никакого убийства не было.

Слишком прохладные струи. Подбавить еще немного горячей? Мурашки по коже.

Убийства не было.

Вот так – в самый раз. Шоколадный запах почти ушел, отмылся.

Убийства не было. Ни в два, ни позже. Я отказываюсь, расторгаю договор – больше ничего не произойдет.

Убийства не было. Видений тоже больше не будет. Теплые, умиротворяющие струи… Стоять и стоять. Не поворачивая головы… Просто стоять под душем. Потому что если я ее поверну…

Я повернула голову, только чуть-чуть – мелькнула тень, что-то огромное обрушилось на меня.

* * *

Уже не ребенок, но и до взрослости ему далеко. Стройное, загорелое тело, мокрое, блестящее, скользкое, как у дельфина. Поеживается: не прибавить ли горячей? А затылок совсем детский. Протягивает руку, не поворачиваясь, на ощупь находит бутылку с шампунем. Черные волосы седеют от пены, пена сползает на шею и плечи, пена глушит звучание воды. «Мой дельфиненок!», варежка-губка, голубое полотенце с корабликом – ушли вместе с детством. Ночь. Дверь приоткрыта. Потому что детство ушло еще не далеко – до взрослости дальше, и мало ли какой фортель может выкинуть ночь? Приоткрытая дверь – путь к отступлению. Впрочем, и темнота коридора тоже, возможно, таит опасность. Но если не поворачивать головы…

Теплые, умиротворяющие струи. Стоять и стоять. Пена стекла, вода зазвучала звонче, упруго отбиваясь от тела. Стоять и стоять под теплыми струями. Стоять и не помнить о том, что ночь.

Порочная ночь. Он уже не ребенок.

Опасная ночь. До взрослости еще далеко.

Одинокая ночь. «Мой дельфиненок!» Ушло, ушло, безвозвратно ушло.

Капли воды, стекая, выбивают ритм, как капли дождя. И в горле что-то не то: то ли смех там скопился, то ли рыдания, а может, ужас набухает, как грозовая туча. Вывернуть до отказа кран – поставить воду на полную громкость и закричать-завопить что есть сил? Тогда, может, пройдет это тошно-щекотное в горле?

Ночь. Слишком поздняя ночь. Никакая вода не заглушит крик – сбегутся соседи. Придется терпеть без крика. Лучше отдаться на волю теплых струй…

Шаги в коридоре. Вот и кончилось одиночество – ночь теперь не страшна. Скрипнула дверь. Угадать, кто вошел: мама («Мой дельфиненок!»)? папа («Привет, мужичина!»)? или… Голову повернуть…

Голова и плечи начали движение – медленно-медленно: ожидание сюрприза? или все-таки страх?

Рука вошедшего начала движение – медленно-медленно: не спугнуть раньше времени неосторожной поспешностью.

Голова повернулась… Да он совсем не ребенок! Взрослый мужчина, порочный взрослый мужчина – много лет уже взрослый, с рождения порочный. Тело обмануло, тело ввело в заблуждение, детский затылок обманул.

Губы раздвинулись в развратнейшей улыбке, бедро – голое, мокрое, дельфинье бедро – вильнуло, рука потянулась к волосам, недвусмысленным движением заправила за ухо мокрую прядь.

– Я заждался тебя, моя радость, – манерным голосом – нарочито манерным вначале, но давно вошедшим в привычку – проговорил он. – Раздевайся, давай ко мне, под душ. Ну, что ты такой сумрачный, зайчик?

Рука вошедшего замерла на полпути, на мгновение отступила, спряталась за спину – солнечный зайчик скакнул по кафельной стене, переместился на потолок.

– Ты принес мне подарочек? Покажи, покажи! – залепетал фальшиво детским голосом. – Я люблю красивые вещи. Ну, покази, покази, – зашепелявил, перегибая палку, протянул руку, ухватил за плечо. – Это ведь мне, мне?

Рука вошедшего взметнулась – тень скакнула по кафелю, солнечный зайчик скакнул, опережая тень. Плаксиво-кокетливая улыбка застыла на лице мальчика-мужчины, брови удивленно приподнялись, но испуг не успел проступить в глазах – страшный удар обрушился на него и опрокинул на дно ванны.

… Вода струилась дождливо. Вода собралась на дне ванны в огромную лужу. Вода подступала к подмышкам, но голова была еще в относительной сухости. Вот дойдет до затылка – и приведет в чувство. Дельфинье тело встрепенется, губы изогнутся капризно: как могли так со мной поступить? Баловень, не пожелавший стать взрослым, распродающий свое тело…

Вздрогнул. Открыл глаза…

Нет, это я открыла глаза!

Приподнялся, огляделся удивленно…

Это я приподнялась и огляделась. Снежно-мертвенные края ванны, душ струится дождем – мощным ливнем; сток не справляется, красная большая губка наполовину его перекрыла – натекла огромная лужа на дне.

Что это было? Картина убийства или обморочный сон?