… В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане.

В частности, вставание во фронт и обязательное отдание чести вне службы отменяется.

… Равным образом отменяется титулование офицеров: ваше превосходительство, благородие и т. п., и заменяется обращением: господин генерал, господин полковник и т. д.».

Часто смысл «Приказа» сводят только к отмене чинопочитания и «муштры» (отдание чести, постановка во фронт, титулование офицеров). На самом деле, уже и этого было бы достаточно, чтобы увидеть в «Приказе № 1» сильный удар по всей армейской и флотской структуре, поскольку «муштра» на поверку оказывается важной составляющей военного организма, собирая и сплачивая нижних чинов и приучая их к беспрекословному повиновению, которое незаменимо в боевой обстановке: сознательного мужества, необходимого для офицера, нельзя требовать от солдата или матроса, быть может случайно попавшего в строй и тем не менее обязанного выполнять свой долг. Но все же подлинный и главный смысл «Приказа № 1» – не отмена постановки во фронт, а насильственное и императивное внедрение в умы нижних чинов враждебности к своим офицерам, которые в новой, «свободной» стране становятся персонами настолько одиозными, что им – костяку и мозгу вооруженной силы государства – оказывается даже опасным доверять оружие! Очевидно, что такая армия не только не может воевать – она не может просто существовать, она должна быть распущена как можно скорее, иначе станет опасной как для самой себя, так и для окружающих. Но как распустить несколько миллионов человек, если идет война, а в тылу партийные экстремисты призывают к «углублению революции»?!

Капитан 2-го ранга Лукин, изображая матросский и солдатский митинг в Севастополе, по своему обыкновению прибегает к беллетристическим приемам, хотя и основывается, должно быть, на свидетельствах очевидцев; фраза же Колчака «я разъяснил командам, что этот приказ необязателен как исходящий не от власти; со мной команды соглашались» превращается у него в живописную картину выступления на митинге Командующего флотом:

«Твердым, отчетливым голосом адмирал сказал:

– Этот приказ для меня не приказ. Это не закон и не акт, который следует выполнять… В силу настоящего положения Советы Рабочих и Солдатских депутатов могут возникать в любом городе, – почему, в таком случае, приказ Петроградского Совета является обязательным, а не обязателен приказ Одесского Совета или всякого другого. Во всяком случае, – тут голос Колчака возвысился, – я буду выполнять только те приказы, которые буду получать либо от правительства, либо от Ставки».

Сильная, а подчас и резкая, властная речь еще имела, особенно на первых порах, власть над толпою, и недаром адмирал Пилкин писал: «Глубокое убеждение и настоящая сила всегда слышались в словах Колчака. Вот почему впоследствии даже распропагандированная толпа матросской вольницы на юге долго не могла выйти из-под влияния искреннего простого слова Колчака. Адмирала встречали и на кораблях Черноморского флота восторженно, прислушивались к каждому слову, клялись сохранить народное достояние и порядок, но… измена проникала сперва медленно, потом все быстрее». Матросская, солдатская, рабочая масса была очень восприимчива к крикливым лозунгам, хлесткой фразе, беззастенчивой и агрессивной агитации, и состязаться с крайними левыми течениями одному русскому адмиралу было трудно, да, пожалуй, и противопоказано: следовало сохранять достоинство Командующего флотом. В то же время борьба за умы вовсе не казалась проигранной – слишком уж причудливо бродили в головах нижних чинов новые идеи, лозунги и даже просто неизвестные прежде слова, так что не случайно эти дни давали богатейшую пищу для анекдотов: о том, как врывавшиеся в частные дома с обыском солдаты кричали «долой самодержавие – да здравствует царь-батюшка!»; об унтер-офицере из солдатского комитета, «расшифровавшем» слово «интернационал» как «интересы нации» (стоит ли удивляться, что такой интернационал приветствовали вполне искренне?); об обращении – и совершенно всерьез! – на солдатском митинге «товарищи евреи-дезертиры!»; о том, как некий революционный поручик объявил об установлении для солдат «восьмичасового рабочего дня» (?!), вследствие чего часть нижних чинов пришла в ужас, решив, что их теперь будут заставлять заниматься строевой подготовкой по восемь часов… Все заинтересованные и незаинтересованные политические партии и организации наперебой объясняли толпе, что она непременно должна что-то делать, творить (или скорее вытворять), но что именно – не всегда объясняли, и, возможно, прав был Верховский, когда писал о недоумении солдат и матросов, «к чему стремиться». И адмирал Колчак пришел к выводу о необходимости захватить инициативу.

5 марта он привел севастопольский гарнизон к присяге Временному Правительству; в тот же день на солдатско-матросском митинге был избран «Временный Военно-Исполнительный Комитет». Похоже, что сначала адмирал отнесся к нему с вполне объяснимым недоверием, но 7 марта на собрании офицеров после «заявления командующего флотом» о необходимости сохранения дисциплины и подчинения центральной власти раздались голоса в пользу сотрудничества с новым комитетом. Примечательна мотивировка выступавших: «сохраняющийся в Севастополе относительный порядок держится только на личном авторитете и обаянии командующего флотом», «между тем пропасть, отделяющая рядовой состав от офицеров, становится все шире и глубже». После этого Колчак согласился командировать в состав комитета ряд офицеров, и 8 марта был образован «Центральный Военно-Исполнительный Комитет» из пятнадцати офицеров, четырех кондукторов, двадцати пяти матросов и солдат и десяти рабочих (выделение в самостоятельную статью кондукторов – своего рода элиты унтер-офицерского состава, производимых в это звание по экзамену, – позволяет предположить, что в число «матросов и солдат» при данном подсчете включены и унтер-офицеры).

«С возникшим с первых же дней переворота Советом матросских депутатов Черноморского флота у меня отношения первое время были хорошие, добрососедские… – расскажет позднее Колчак. – Я считал, что учреждение полезное и будет способствовать сохранению спокойствия и порядка во флоте; постановления Совета, прежде их введения в жизнь, обычно представлялись мне, с моими указаниями по поводу них считались;… добрые отношения сохранялись и с Советом рабочих депутатов Севастопольского порта». Правда, со стороны севастопольского Совета наблюдались попытки подчинить себе Военно-Исполнительный Комитет, оставляя ему лишь «права административного органа» флота (?), но 30 марта оба органа объединились в «Совет депутатов армии, флота и рабочих», причем понятно, что в таком городе, как Севастополь, влияние моряков неизбежно должно было стать преобладающим.

Воздействовать на матросов обе враждующие силы – государственническое и экстремистское течения – пытались, в общем, сходным образом, и не следует категорически обвинять правительственно-оборонческо-военный лагерь в неумении подбирать аргументы или излагать их языком, понятным «народным массам». Вот, к примеру, что говорилось в выпущенной севастопольским Советом 12 апреля листовке «Какой нам нужен мир?»: