Поэтому некоторое опоздание в ответе может быть не поставлено мне в большую вину и даже не осуждаемо строго ввиду крайней серьезности, с которой я признал необходимым отнестись к почтенным словам Вашим, определившим несколько дней, потребных для правильного суждения поставленных Вами вопросов…»

А в другом черновике Александр Васильевич отвечает на «вопросы» уже без этой убийственной и якобы холодной иронии, но с отнюдь не меньшей болью:

«1) “Правда ли, что наша переписка потеряла для меня совсем прежнюю ценность?”

Да, ее ценность и значение счастья, радости и лучшего, что я имел, теперь утратились.

2) “Какой смысл в этих письмах и какая в них радость?” В моих письмах нет и не может теперь быть ни смысла, ни радости.

3) “… Лучше прекратить ее (переписку) совсем, чем писать, принуждая себя к этому”.

… “Прекратить переписку с Вами”, но дело в том, что выговорить или написать [эти] слова мне представляется даже теперь невероятною болью; если того, что я пережил за прошедший месяц, мало, то пускай будет и это. Раз Вы спрашиваете, то мне остается только идти навстречу, и, как ни тяжело и больно, я отвечу: лучше прекратить».

… К чему мы уделяем столько места описанию личных переживаний Александра Васильевича, которые, быть может, тактичнее было бы обойти молчанием? Дело в том, что без них нельзя понять общего его состояния, а значит – и воздать должное той борьбе, которую он, адмирал и Командующий, возобновил сразу же по прибытии в Севастополь, после тех самых «двух с половиною дней» одинокого отчаяния в вагоне поезда.

«… Вот уже месяц, как я совершенно вышел из сколько-нибудь нормального состояния, – записывает он 22 мая [35]. – Не надо забывать, что я еще командую флотом, я очень занят, все время выполнял операции и выходил в море, – я почти не могу спать; прибавьте всеобщий бедлам и непрерывную возню с преступными кретинами… Временами мною овладевает полнейшее равнодушие и безразличие ко всему – я часами могу сидеть в каком-то странном состоянии, похожем на сон, когда решительно ни о чем не думаешь, нет ни мыслей, ни волнений, ни желаний. Надо невероятное усилие воли, чтобы принудить себя в это время что-нибудь делать, решать, приказывать…»

Чего стоила Александру Васильевичу необходимость «решать и приказывать», и как он преодолевал вдруг появившуюся душевную пустоту, – или приходила к нему горькая сила одинокого человека, ощутившего крушение всех надежд и потерю всего, что было смыслом его жизни? – мы никогда уже не узнаем. Но «решать и приказывать» приходилось, и для большинства окружающих он оставался все тем же Колчаком, «железным адмиралом», только что-то менялось в лице, и внимательный наблюдатель отмечал, как брови его «слагались в страдальческий, невыносимо страдальческий треугольник». И, не столько решая или приказывая, но все же как человек, власть имеющий, – адмирал 25 апреля созвал в громадном здании севастопольского цирка собрание членов Офицерского союза Черноморского флота, а также делегатов от матросов, солдат и рабочих, дабы сказать им то, что не было приятным для революционеров и утешительным для контрреволюционеров, но что сказать было необходимо, ибо слишком редко в революционные дни говорят правду.

Ни слова лести, ни одного реверанса в сторону Временного Правительства, ни намека на попытку приспособиться (хотя бы и из самых благих побуждений!) к господствующим в «освобожденной России» настроениям не было в словах адмирала. «Я хочу сказать флоту Черного моря о действительном положении нашего флота и армии, о том, чтó из такого положения вытекает, как нечто совершенно определившееся, и какие последствия влечет это положение в ближайшем будущем. Я буду говорить об очень тяжелых и печальных вещах, и я долго думал, говорить ли о них совершенно откровенно, так как многих слабых людей это сообщение могло бы привести в состояние, близкое к отчаянию, к представлению, что все потеряно и выхода из создавшегося положения нет. Но я не буду считаться с ними – я буду говорить для сильных и твердых людей, способных хладнокровно и спокойно смотреть в глаза надвигающейся катастрофе, обдумать и взвесить ее значение, а затем делом и поступками ее предотвратить», – такова принципиальная позиция адмирала, и она сохранится до конца, в течение всех грядущих смутных лет России, которой и полтора года спустя, уже Верховным Правителем, он не сможет предложить ничего, кроме тернистого пути «труда и жертв».

Колчак ставит диагноз: «Мы стоим перед распадом и уничтожением нашей вооруженной силы во время мировой войны, когда решается участь и судьба народов оружием и только при его посредстве. Причины такого положения лежат в уничтожении дисциплины и [в] дезорганизации вооруженной силы и последующей возможности управления ею или командования». Колчак предупреждает: «… Явление дезорганизации комсостава, крайняя трудность и даже невозможность военной работы, удаление и вынужденный уход многих опытных начальников и офицеров, лучшие из которых ищут места в армиях наших союзников для выполнения долга перед Родиной, с одной стороны, и явления сношения с неприятелем и дезертирство, с другой, создают грозные перспективы в будущем». Колчак обличает: «Жалкое недомыслие, глубокое невежество, при полном отсутствии военной дисциплины, сознания долга и чести, вызвали это “братание” (с противником на сухопутном фронте. – А.К.)…» Колчак ставит слушателей перед альтернативой: «… Если дух армии изменится в лучшую сторону, если мы сумеем создать в ближайшие дни дисциплину, восстановить организацию и дать возможность комсоставу заняться оперативной работой, мы выйдем из предстоящих испытаний достойным образом. Если же мы будем продолжать идти по тому пути, на который наша армия и флот вступили, то нас ждет поражение со всеми проистекающими из этого последствиями». Колчак иронизирует: «Суждения обитателей, собравшихся в горящем доме, о вопросах порядка следующего дня приходится признать несколько академичными». Колчак убеждает: «Текущая война есть в настоящее время для всего мира дело гораздо большей важности, чем наша великая революция. Обидно это или нет для нашего самолюбия, но это так, и, совершив государственный переворот, нам надо прежде всего подумать и заняться войной, отложив обсуждение не только мировых вопросов, но и большинство внутренних реформ до ее окончания». Наконец, Колчак указывает выход: «Первая забота – это восстановление духа и боевой мощи тех частей армии и флота, которые ее утратили, это путь дисциплины и организации, а для этого надо прекратить немедленно доморощенные реформы, основанные на самомнении и невежестве»…

Но был ли услышан адмирал Колчак?

На первый взгляд казалось, что Колчак одержал бесспорную победу, последствия которой, наверное, многим представлялись тогда необратимыми. Нечто подобное прозвучало даже в письме самого адмирала, написанном 30 мая: «Мне удалось поднять дух во флоте, и результатом явилась Черноморская делегация, которую правительство и общество оценило как акт государственного значения. Против меня повелась кампания – я не колеблясь принял ее и при первом же столкновении поставил на карту все – я выиграл: правительство, высшее командование, Совет Р[абочих] и С[олдатских] Д[епутатов] и почти все политические круги стали немедленно на мою сторону». Действительно, продемонстрированное на собрании в севастопольском цирке единство офицерства, матросской массы и городских представителей, готовность сформировать делегацию, которая донесла бы и до остальной страны идею национального единства во имя победы, – могли вселить долю уверенности и в душу Александра Васильевича, вообще склонявшегося, как мы знаем, к пессимистическим прогнозам и к тому же переживавшего личную драму. Современники же рисовали еще более впечатляющую картину.