Она некоторое время шла молча, и Варам услышал урчание в животе: приближалось время очередного приема пищи.

— Теперь все это сгорело, — сказала она.

Но в ее голосе прозвучало неестественное спокойствие. Казалось, она уже не горюет, как прежде.

— Когда солнце так высоко, что город не закрывает тень Рассветной Стены, все заканчивается очень быстро, — добавила она.

— Я знаю, что рельсы на яркой стороне не расплавятся, — сказал Варам. — Что еще останется?

— Инфраструктура города уцелеет, — признала она. — Купол. Некоторые металлы, керамика, их смесь. Стекломасса. И обычная закаленная сталь, нержавеющая сталь. Аустенитная сталь. Увидим. Пожалуй, интересно, как это будет, когда снова наступит ночь. Все выгорит, кроме каркаса, я думаю. Растения погибают сразу, как попадают под свет солнца. Сейчас они уже мертвы, все растения и животные, даже бактерии и прочее. Придется все восстанавливать.

— Возможно, — сказал он.

— О чем ты?

— Ну, мне хочется узнать, что же случилось с рельсами, и убедиться, что такое не повторится. Иначе придется создавать что-то другое. Снять город с рельсов и катить на колесах, например.

— Для этого потребуется двигатель, — заметила Свон. — Ведь город передвигался благодаря расширению рельсов.

— Что ж, интересно, что получится. — Варам мешкал. — Бессмысленно просто восстанавливать город, чтобы все повторилось.

— Если то, что случилось, было очень маловероятно, повторение будет несколько другим.

— Мне казалось, все возможные меры предосторожности были приняты.

— Мне тоже. Ты хочешь сказать, это нападение?

— Ну… я об этом думал. Вспомни, что случилось с нами на Ио.

— Да кому понадобилось нападать на Терминатор? — спросила Свон. — Напасть и промахнуться на несколько километров, уничтожив город, но оставив людям жизнь?

— Не знаю, — тяжело сказал Варам. — Ходили слухи о конфликте между Землей и Марсом, который даже мог привести к войне.

— Да, — сказала она, — но ведь говорят, что это невозможно, все очень уязвимы. Всегда неизбежно взаимное уничтожение.

— Я часто размышлял об этом, — признался Варам. — Что если первый удар будет похож на случайность, причем столь несомненную, что никто не поймет, кто его нанес? А между тем жертвы уже испарились. Такой сценарий, пожалуй, заставит поверить, что взаимное уничтожение не обязательно.

— Но кто может организовать такое? — спросила Свон.

— Подобное может проделать любое земное государство. Они там в большей безопасности, чем мы. А Марс, как известно, не имеет единого центра: одним ударом его не накроешь. Нет, я не верю, что кто-то вообразил себя неуязвимым. Или так рассердился, чтобы не думать о последствиях.

— Но что это может быть? — спросила Свон. — И в чем причина такого гнева?

— Не знаю… скажем, еда, вода, земля… власть… престиж… идеология… различные преимущества. Безумие. Таковы обычные мотивы. Верно?

— Невероятно!

Свон пришла в ужас от перечисленного, как будто на Меркурии это не обсуждали; впрочем, на самом деле это Макиавелли или Аристотель. Полина может подсказать.

— Когда выберемся, мне будет очень интересно узнать, что говорят.

— Осталось всего тридцать дней, — мрачно сказала Свон.

— Шаг за шагом, — смело сказал он.

— Ох, я тебя умоляю! Тебя послушать, это пустяки — а ведь это целая вечность.

— Вовсе нет. Но я больше не буду.

Немного погодя он сказал:

— Интересно, как наступает момент, когда начинаешь ощущать голод? Сначала ничего, а потом сразу хочешь есть.

— Это неинтересно.

— У меня стерты ноги.

— И это неинтересно.

— Каждый шаг вызывает боль. Наверное, пяточная шпора.

— Хочешь отдохнуть?

— Нет. Особой боли нет. И ноги согреваются. А потом устают.

— Ненавижу.

— И все же мы идем.

Минул час ходьбы. Привал. Еще час. Еще привал. Туннель оставался прежним. Станции (в каждую третью ночь) тоже, но не совсем. Они обыскивали такие места в поисках чего-нибудь необычного, иного. Наверху, над лифтом, поверхность Меркурия согревали прямые лучи солнца, температура доходила до 700 градусов Кельвина; воздуха не было, а потому не было и температуры воздуха. Сейчас они находились более или менее под кратером Толстого; Полина вела математические расчеты их маршрута, ее радио тоже не работало. Не работали и телефоны на станциях. Свон считала, что эти телефоны обслуживают только лифты — или же вся система вышла из строя при ударе, но поскольку населения в Терминаторе больше нет, а разрушенная часть туннеля открыта солнцу, никто систему не чинит.

Час за часом они шли. Легко было потерять счет дням, тем более что Полина такой счет не вела. Псевдоитеративность была в меньшей степени псевдо, чем всегда. Подлинная итеративность, повторяемость.

Свон шла перед Варамом, плечи ее поникли, как у мима, изображающего отчаяние. Минуты тянулись, и каждая казалась десятью; это было экспоненциальное расширение времени, признак промедления. Но это означало, что и жить они будут в десять раз дольше. Варам искал, что бы такое сказать, чтобы не раздражать ее. Она что-то говорила Полине.

— В детстве я свистел, — сказал он и попробовал свистнуть. Губы казались гораздо толще, чем в молодости. Ах да, язык выше к нёбу. Хорошо. — Буду насвистывать симфонии, которые мне нравятся.

— Свисти, — сказала Свон. — Я тоже умею.

— Правда?

— Да, я же говорила. Но сначала ты. Можешь Бетховена, которого мы слышали на концерте?

— Да. Но всего несколько тем.

— Давай.

В молодости Варама был период, когда он каждое утро начинал с «Героической», потрясающей Третьей симфонии, знаменовавшей новую эру в музыке и вообще в человеческой душе; Бетховен написал ее, когда узнал, что глохнет. Варам просвистел две ноты, с которых начиналась первая часть, а потом главную тему — в темпе, соответствующем ходьбе. Почему-то это оказалось совсем нетрудно. Насвистывая, он всякий момент сомневался, что помнит пассаж до конца, но неуклонно следовали новые ноты, и исполнение продолжалось — вполне удовлетворительное. Где-то в нем все это хранилось. Длинные, сложные темы этой последовательности гладко переходили одна в другую, подчиняясь безупречной логике мышления Бетховена. Последовательность слагали одна волнующая тема за другой. Большинство пассажей требовали контрапунктов и полифонии, и он переходил от одной оркестровой части к другой, руководствуясь тем, что казалось ему лейтмотивом. Но надо сказать, что даже при считанных неумело насвистываемых темах в туннеле было ощутимо величие музыки Бетховена. Трое солнцеходов вернулись, словно чтобы послушать. Закончив первую часть, Варам обнаружил, что остальные части приходят к нему так же легко, и в целом на исполнение всей симфонии у него ушло почти те же сорок минут, что у оркестра. Большие вариации финала были такими трогательными, что Вараму едва хватало дыхания для их исполнения.