— Может, это потому, что я тут? — Я огляделся. — Здесь больше никого нет. А мы давно друг друга не видели. И…

Мы с Промис стояли по разные стороны сетки, как малыши на детской площадке. И я ждал, пока она заговорит. Может, она ждала того же от меня? Я ощутил ноющее напряжение в глубине горла, но сдержался.

— Ты все еще хочешь, чтобы я ответила на твой вопрос?

— Да. — Я пожал плечами с чувством полной покорности судьбе.

— Нет.

— Нет?

— Мой ответ: нет.

— Извини. Я не прав. Мне не стоило спрашивать. Мне просто показалось…

— Тебе показалось, что я трахаюсь с Бобом?

Я смотрел на нее, а Промис смотрела на меня. Когда ее губы произнесли слово «трахаться» — те самые губы, которые я целовал, — что-то оборвалось во мне. Не знаю почему.

Несмотря на то что мне совсем не нравилось сидеть взаперти, писать стало легче. Я просто плыл по течению. Любовная линия, заключение, наказание — все кусочки вставали на свои места. Раскаяние главного героя было выписано с учетом представлений Боба о коммерческой привлекательности (хотя можно спросить — не слишком ли слезливо?). И несмотря на то что я уже начал уставать от запаха собственного немытого тела, мечтал о еде, для приготовления которой нужно что-то посерьезнее кипятка, впервые в жизни я чувствовал себя писателем.

Нет, Боб не станет навещать меня в тюрьме, куда бы меня ни засадили. И он не поможет мне опубликовать книгу. Да, это обескураживало: не так-то просто добиться встречи с редактором, не говоря уж о том, чтобы завладеть его вниманием на пару недель и убедить в собственных достоинствах. Но то, как Боб оценил мой незаконченный роман, подстегивало меня. Все его положительные отзывы крутились в голове как поставленное на повтор воодушевление. Я был жалок, раз за разом повторяя эти его «очень хорошо», «впечатляет», как слоганы огромного рекламного плаката, посвященного мне одному. Впрочем, разве у нервничающего писателя есть иной выбор?

— Я здесь сижу в своей клетке, а ты большую часть времени наверху, когда не смотришь со мной телевизор. И…

— Что ты хочешь сказать, Эван?

— Сколько это еще будет продолжаться?

— Я не знаю. — Боб пожал плечами. — Откуда мне знать?

— Ты ведешь какую-то странную игру, Боб.

— Как и любой редактор.

— Ты не мой редактор.

— Именно. Кто знает, может, я уже никто. Может, я больше не читатель.

— А моя рукопись? — Я спросил, потому что не мог сдержаться. — Ты все еще читаешь ее?

— Твою рукопись? — Боб выделил каждый слог. — Какое интересное слово. Практически вся моя сознательная жизнь связана именно с ним.

— Я закончил. — В руках я держал желтую тетрадь.

— Как раз собирался об этом спросить. Можно?

— Мой почерк…

Со спокойствием редактора, как бы обратив в шутку свое нетерпение, Боб выставил руку к решетке и отвернулся. Я свернул желтые листочки и просунул через сетку.

— Что касается оставшейся части рукописи, ее больше нет.

— Нет?

— Извини, я должен был ее уничтожить. Я развел небольшой костер у тебя в гостиной.

— Костер?

— Да, костер.

— Ты сжег мою книгу? — Что-то напряглось в глубине живота, будто какой-то мелкий бес схватил меня за внутренности и дернул изо всех сил. — Ты не мог ее сжечь.

— Вообще-то, Эван, уже сжег.

— Сжег книгу?!

— Ритуальное сожжение тут ни при чем, если ты это имеешь в виду. Я не читал проповеди, не устраивал погребальной процессии. Просто бросил ее в огонь. Ее и зеленые тетради.

— Тетради?! — Внезапно я увидел их все, всю их историю, вспомнил, сколько раз я брал их с собой в кофейни, на автовокзалы, в полутемные бары в опасных районах. Никогда, ни разу я не потерял и не забыл ни одной тетради.

— Послушай, Эван, твоя лучшая работа еще впереди.

— Мои гребаные тетради?! — орал я на него.

— И жесткий диск твоего компьютера. Он тоже отправился в огонь. Правда, я сначала разбил его молотком — так, на всякий случай.

— Да, я слышал, — пробормотал я. Внезапно в ушах вновь раздался вчерашний звук, далекий и неопределенный. С таким же успехом Боб мог бить молотком по моей голове. Бах, бах, бах. По мере того как он называл способы хранения информации — рукопись, тетради, жесткий диск, — я понимал, что следовало еще каким-нибудь способом сохранить хотя бы несколько написанных мной предложений, моих драгоценных мыслей. А теперь все исчезло. Исчезло. Мне негде прочитать собственные слова, они остались только у меня в голове. А голова жутко болела. Казалось, меня сейчас стошнит.

— Я понимаю, ты расстроен. Но другого выбора не было.

— Выбора не было… — Я ощутил горечь во рту. — По-моему, Джеффри Даммер сказал именно так?

— Когда?

— То есть как это когда? Прямо перед тем, как насадил на вилку еще один кусочек молодой задницы. Ты хоть знаешь…

— Мне особенно жалко компьютер. Начатые тобой мемуары про детство в Висконсине. Ну, помнишь, детство в обстановке политического и религиозного консерватизма… Обширная переписка с незнакомцами по электронной почте… Некоторые из этих писем были весьма…

— Весьма что? — Я откашлялся в ожидании оценки.

— Трогательными.

Сколько себя помню, писатели представлялись мне некими кораблями, связующим звеном между мирами. В конце концов, примерно так оно и есть. Ты постоянно что-то придумываешь, прислушиваешься к странным голосам, цитируешь своих внутренних демонов. И тебя постоянно преследует ощущение, что твой мозг-тонкая соломинка, через которую ты втягиваешь кусочки реальности.

Мы с Промис неизменно сходились на том, что самодостаточный писатель, незримым кукловодом парящий над схваткой, — чистой воды миф (Кафка никоим образом не повлиял на наши выводы; его дневники, которые Промис брала из библиотеки, с головой выдавали этого жалкого неудачника). Схватки избежать невозможно. Найди гармонию, прислушайся к своим голосам, прочти в изумлении, что ты нацарапал на бумаге, и вытри пот со лба. Считай, что ты чертовски везучий сукин сын, если на бумаге хоть что-то осталось.

Все это происходит, если происходит, независимо от тебя самого, с вежливым кивком в сторону твоей якобы мистической силы. Это вам не кролик в черном цилиндре, а скорее кот в мешке.

— Полицию вызвали?

Мы с Промис стояли у меня на кухне, по бокам от плиты. Я только что налил девушке мартини — она попросила. Самому мне пить не хотелось. После жестоких признаний Боба я постоянно чувствовал какую-то легкость в голове.

Промис провела пальцем по краю бокала — тот издал неприличный звук, как травяная свистулька, — и засмеялась. Она смеялась над собой? Или надо мной?