– Может, да, а может, и нет. В любом случае они заслуживали того, чтобы узнать правду.

– Я не говорю, что все было идеально. Или даже что все было честно. Но до того, как ты пришел, Итан, все работало. Я защищал этих людей, и они вели жизнь, настолько близкую к нормальной, насколько вообще было возможно. Я дал им прекрасный город и возможность верить в то, что все так, как и должно быть.

Пилчер сделал глоток прямо из горлышка бутылки и продолжил:

– Твой фатальный провал, Итан, заключается в том, что ты ошибочно считаешь, будто все люди такие же, как ты. Что у них есть твоя отвага, твое бесстрашие, твоя сила воли… А на самом деле ты и я – исключение; мы скроены из одной материи, а все прочие – из другой. Даже мои люди в этом комплексе борются со страхом. Но не мы с тобой. Мы знаем истину и не боимся посмотреть ей в глаза. Между нами только одно различие: я осознаю этот факт, а тебе еще предстоит усвоить его – медленно, болезненно, великой ценой человеческой жизни. Но когда-нибудь ты вспомнишь этот разговор, Итан. Ты поймешь, почему я сделал то, что сделал.

– Я никогда не пойму, почему ты отключил ограду. И почему ты убил свою дочь.

– Поймешь, когда будешь править достаточно долго.

– Я не собираюсь править.

– Нет? – Пилчер рассмеялся. – Как ты думаешь, что там, внизу? Плимутская скала?[5]Ты намерен написать конституцию? Учредить демократию? Мир за оградой слишком жесток, слишком враждебен. Городу требуется сильный лидер.

– Почему ты отключил ограждение, Дэвид?

Старик сделал еще глоток виски.

– Без меня в этом мире не существовало бы сейчас человека как вида. Мы здесь благодаря мне и только мне. Моим деньгам. Моему гению и моему предвидению. Я дал им все.

– Почему ты это сделал?

– Можно с тем же успехом сказать, что я создал этих людей. И тебя тоже. И тебе еще хватает наглости спрашивать…

– Почему?

В глазах Пилчера внезапно вспыхнула необузданная ярость:

– Где они были, когда я открыл, что человеческий геном распадается? Что человечество исчезнет за несколько поколений? Когда я построил тысячу анабиозных камер? Когда прокопал тоннель в сердце горы и забил ковчег площадью в пять миллионов квадратных футов достаточным количеством припасов, чтобы заново отстроить последний город на свете? И уж если речь об этом, Итан: где был ты?!

Все тело Дэвида сотрясалось от злости.

– Где ты был в тот день, когда я вышел из анабиоза и вывел свою команду наружу – лишь для того, чтобы обнаружить, что миром завладели аберы? Когда я шел по Главной улице, глядя, как мои рабочие возводят каждое из зданий и асфальтируют каждую из дорог? В то утро, когда я вызвал в этот кабинет главу центра анабиоза и велел ему пробудить тебя, чтобы ты снова мог встретиться со своими женой и сыном? Я дал тебе эту жизнь, Итан. Тебе и всем в этой долине. Всем под этой горой.

– Почему? – еще раз повторил Бёрк.

– Потому, что я мог это сделать! – прорычал Пилчер. – Потому, что я их создатель, черт побери, а создания не имеют права сомневаться в том, кто создал их, кто дал им дыхание и кто в любую секунду может отнять все это!

Итан снова посмотрел на экраны. Они показывали ему царящий в пещере хаос. В пулемете кончились патроны, и теперь охранники отступали, расстреливая атакующих монстров из своих автоматических винтовок.

– Я даже мог не впустить тебя сюда. Я мог заблокировать лифт. Что ты собираешься сделать со мною? – тихо спросил Пилчер.

– Это решать людям, которых ты пытался убить.

Глаза Дэвида затуманились. Словно на краткий миг он отчетливо увидел сам себя, а потом перевел взгляд на стол и на стену экранов. Голос его сделался хриплым от прилива эмоций.

– Ты отнимаешь у меня все это, – произнес он, после чего вдруг моргнул, и его маленькие черные глазки снова стали жесткими: словно растаявший было лед опять был схвачен морозом.

В руке у Пилчера, точно ниоткуда, возник боевой нож с коротким лезвием, и он нанес неожиданный резкий удар, целясь прямо в живот Итану. Шериф встречным выпадом отвел запястье старика, и лезвие только скользнуло по его боку. Вскочив на ноги, Бёрк выдал мощный хук с левой руки – так, что голову Дэвида развернуло, и его скула треснула. Сила удара скинула босса с дивана – его голова врезалась в край кофейного столика.

Пилчер рухнул на спину, и нож вывалился из его ладони, звякнув о деревянный пол.

Штаб-квартира секретной службы

Сиэтл, Вашингтон

1814 лет назад

Адам Хасслер вошел в свой угловой кабинет в центре «Колумбия» и с удовольствием отметил, что Итан Бёрк уже сидит в кресле напротив его рабочего стола. Сам Адам, судя по часам, опоздал на пять минут. Бёрк, вероятно, пришел минут на пять раньше назначенного срока, и это означало, что он дожидается по меньшей мере десять минут.

Это хорошо.

– Извини, что заставил тебя ждать, – бросил Хасслер, проходя мимо агента.

– Ничего страшного.

– Думаю, ты гадаешь, почему я отозвал тебя с того дела в Эверетте.

– Мы уже были близки к тому, чтобы произвести арест.

– Рад слышать, но у меня для тебя есть кое-что более срочное.

Адам сел и изучающе посмотрел на Итана через стол. Сегодня тот был одет не в деловой черный костюм с белой рубашкой. Его стандартной одеждой для полевой работы был серый спортивный комбинезон. На плечах все еще не высохли влажные пятна от дождя, прошедшего незадолго до полудня. Наметанный глаз Хасслера различал под серой тканью очертания потайной наплечной кобуры.

Ему пришло в голову, что он все еще может отменить это. Пока слова не сорвались с языка, он не совершил преступление. За годы работы в службе правопорядка ему не раз приходилось допрашивать преступников, и он постоянно слышал одно и то же: о размытых границах между правильным и неправильным. О том, что они крали только ради своей семьи. О том, что они намеревались совершить это только один раз. И любимая отговорка: они даже не осознавали, что пересекают черту, пока не оказались глубоко на вражеской территории по другую сторону, без надежды когда-либо вернуться обратно.

Но сейчас, когда Адам сидел по эту сторону стола, по эту сторону черты, все упомянутые рассуждения о двоякой природе добра и зла казались ему полной чушью. Он видел свой выбор с кристальной ясностью. Если он пошлет Итана на это задание, то пересечет черту навсегда. Безвозвратно.