Оказавшись снаружи, ярыжки на минуту задумались. Казнить несчастного самим им не хотелось, да и, строго говоря, не по чину. Нет, если бы дьяк пошел следом, они бы исполнили приговор не задумываясь, но тот отчего-то остался внутри и принялся отбирать у писца опросные листы.

– Что делать будем? – спросил один.

– Была бы хоть сабля… – нерешительно протянул второй.

– Ополоумел! – строго одернул его товарищ. – Наше ли дело головы сечь? Давай отведем его к кату, пусть он и старается!

– А ну как он артачиться станет?

– Да с чего бы?!

– Не знаю. Скажет, вам надо, вы и рубите!

– Вот тогда топор и возьмешь.

– Братцы, – взмолился Семен. – Не берите грех на душу, отпустите меня за-ради Христа!

– Какой ты нам брат, морда чернявая? – удивились ярыги. – Ты вор и бунтовщик!

– Спасите! – заблажил стрелец, невольно привлекая к себе внимание окружающих. – Помогите!

Не ожидавшие подобной наглости конвоиры обиделись и принялись награждать неблагодарного арестанта тумаками и ругательствами, отчего шума стало еще больше.

– Почто бьете? – властно осведомился у них богато одетый всадник, в котором служители правопорядка, к своему ужасу, признали известного душегуба Михальского.

– Господин Грамотин велел, – только и смог выдавить из себя один из них.

– Да ни за что! – снова подал голос Семен. – Неповинен я ни в чем, как есть неповинен!

– Врешь, собака! – искренне возмутился второй ярыжка. – Кабы ты у нас невинен был, тебе бы голову ссечь не велели…

– Это верно, – не смог удержаться от смешка царский телохранитель. – Невинных только если батогами, да и то в меру.

– Так и я о чем!

– Господин Михальский, – взмолился бывший стрелец. – Спаси меня от неправой казни, если не за-ради моих былых заслуг, так хоть во Христа имя!

– Ты знаешь меня? – удивился Корнилий.

– Так и ты меня помнить должен. Я ж тот самый стрелец, что вора Телятевского побил и царский венец отнял…

– Семен?!

– Я, господине мой добрый! Не дай погибнуть душе без покаяния!

– Вот что, – велел ярыгам бывший лисовчик, – человека сего я от вас забираю, ибо ведаю за ним слово и дело государево!

– Твоя воля, – поклонился первый из них, – а только что нам нашему начальному человеку сказать, коли спросит, куда этот супостат девался?

– Если дьяку Ивану Тарасову сыну Грамотину так интересно, – хищно улыбнулся Михальский, – так пусть у меня и спросит.

– А может, не станем ничего дьяку-то говорить? – задумчиво сказал второй, провожая взглядом подручных царского телохранителя, забравшего у них добычу.

– Опасно, – покачал головой его товарищ, – а ну как они встретятся?

– Скажешь тоже! Где такое видано, чтобы от Михальского живыми возвращались?

Ожидая Филарета, я немного нервничал. Мужик он умный и жесткий, и при всем при том очень популярный. Для аристократии он в доску свой, потому что один из них. Вместе от Годунова натерпелись, вместе Самозванцу кланялись, вместе польского королевича на царствование звали, а также предавали, наушничали, родиной торговали…

Простому народу тоже свой, во-первых, потому что русский, а во-вторых, любят у нас «страдальцев», а Филарет, как ни крути, в плену был, причем не во Владиславовой думе, как иные и прочие. А что патриархом стал в Тушине, так его за это даже неистовый Гермоген[33] не корил.

Помимо всего, хоть и выставляет себя ревнителем старины, вовсе не чуждается нововведений. Понимает пользу образования, книгопечатания, мануфактур и прочего. Более того, сторонник централизованного государства и сильной руки, правда, понимает это своеобразно. В той истории, что здесь знаю только я, был чем-то вроде кардинала Ришелье. Заполучить бы такого в союзники, цены бы ему не было… только как?

– Благослови, владыко, – поклонился я вошедшему Филарету.

Тот на мгновение смешался, видимо, не ожидал. Дело в том, что обычно положенный церемониал мы соблюдаем только на людях, а вот наедине у нас разговор другой. В таких случаях ни он, ни я не стесняемся.

– На доброе дело или не очень? – мрачно осведомился глава церкви.

– А вот это для кого как. Для государства нашего и страны, полагаю, что доброе. Для людей же по-разному.

– Так не бывает, чтобы всем хорошо, – согласился патриарх. – Ладно, говори что замыслил. Если что хорошее задумал, то благословлю, а нет, так не обессудь!

– Земский собор хочу созвать.

– На худородных опереться хочешь или пятину на свои затеи непонятные попросить?

– Ни то ни другое. Хотя, конечно, если получится, не откажусь. Но главное не в этом. Ты, верно, слышал, что самые доверенные мои дьяки заняты изучением наших древних законов, указов, а также тех, что в иных землях есть?

– Откуда мне знать о делах государственных? – постным голосом отозвался Филарет, но по выражению лица ясно было: все он знает. Донесли доброхоты!

– И вот что выяснилось, владыко. Прежние указы часто и густо друг другу противоречат. Да что там, даже в приказах все по-разному устроено. В одних книгах одно записано, в других иное…

– А кто, великий государь, виноват в том, что ты за неполный десяток лет своего царствования больше указов издал, чем прежние цари со времен Стоглавого собора?

– А ты думаешь, там все гладко?

– Церкви земные дела безразличны, мы Господу служим!

– Будь по-твоему, – пожал плечами я. – Если желаешь, расскажу тебе про задумки, кои будут касаться церкви. Все белые земли, а равно и слободы, не важно, вотчинные или монастырские, будут упразднены. Все станут посадскими и будут нести государственное тягло. То же касается церковного суда, да и вообще всей автономии. Закон будет един для всех!

Патриарх открыл было рот, чтобы возразить, но я поспешил остановить его.

– Это еще не все! Дослушай сначала, а потом возражать будешь. Те вотчины, что были приобретены монастырями за последние сто лет, будут у вас отобраны для испомещения дворян и детей боярских.

– И тех, что пожертвованы по посмертным вкладам? – не выдержал Филарет.

– Все! – отрезал я. – Закон будет прост. Владеешь землей – служи. Иному не быть! А если кто желает на дело богоугодное дать, так пусть дает деньгами или еще каким припасом, но не землею!

– А если не согласимся?

– Тогда всю землю отберу!

– Я смотрю, государь, ты по младости лет совсем Бога не боишься?