– Бога боюсь. Греха тоже. Но в том, что монастыри, яко пауки, все вокруг себя своею паутиной оплели и последние соки из людей и округи высасывают, я Божьей воли не вижу. Не то он заповедовал!

– А ведомо ли тебе, государь, что если бы не полные кладовые Троице-Сергиевой обители, то поляки в Смуту верх одержали бы?

– Ведомо, владыко. Как и то, что мало в каких монастырях этому примеру последовали. А еще мне ведомо, что именно ты отца Авраамия[34] на Соловки сослал!

– Он сам пожелал туда вернуться! – сверкнул глазами патриарх.

– Ой ли?

– Могу поклясться!

– Даже так… Владыко, а ты уверен, что это я, многогрешный, Бога не боюсь?

– Думай что хочешь, царь православный. Нет на мне этого греха. Не ладили мы с Палицыным, это верно. Перечил он мне. Но Господь мне порукой, я его не ссылал!

– Стало быть, если я его верну, перечить не станешь?

– Нет, – покачал головой Филарет. – Не испугаешь меня сим. Все одно на твои бесовские затеи благословления не дам!

– Пугаю?! – изумился я. – Даже не начинал!

– А можешь?

– Ну, Федор Никитич, сам напросился. Было у отца вашего пятеро сыновей. И трое из них в ссылке умерли. Как именно, не знаю, но осталось ровно двое. Ты и Иван Никитич, который Земским приказом заведовал и в том, что бунт случился, прямо виноват.

– Али не знаешь, что мы с ним не в ладах?

– Может, и так, а может, вы предо мной комедию ломали. Но как ни крути, кровь-то родная! Это первое. Мишка твой ни в чем не виноват, так что казнить не стану. Но могу ведь и наградить. Скажем, воеводством в Сибири. А что, чем Тобольск худ? Долго ли он там со своими недугами протянет? Это второе.

– И крестника своего не пожалеешь?! – ахнул Романов, на мгновение став из главы Русской церкви просто дедом и отцом.

– А ты бы пожалел?!

– Прокляну! Завтра же с амвона тебя и род твой!

– Это только если доживешь!

– Не посмеешь! – не слишком уверенно заявил патриарх. – Даже Иоанн Мучитель на такое не решился бы.

– Да неужели? А Филипп Колычев, наверное, от старости преставился?!

Ответом мне было долгое молчание, после чего Филарет глухо спросил:

– Чего ты хочешь?

– Какая разница, чего я хочу? Важно то, что для государства требуется. Руси без православия не жить, это верно. Но ведь и православию без России не быть. Кто кроме нас есть? Фанариоты лукавые, что многажды хуже турок? Или литвинские магнаты, давно в душе ставшие униатами? Нет, только мы остались.

– Давно ли ты сам греческую веру воспринял?

– Что, не похож на вас? – грустно усмехнулся я. – Почти десять лет царствую, а никого не казнил без вины, не предал, не разорил ради собственного удовольствия. Так, что ли? Вы на меня малым делом с кулаками в думе не кинулись, а я никого не велел медведями затравить. Даже сейчас грожу тебе, а ты мне не веришь, что злодействовать стану. А ведь ты, владыко, как ни крути, изменник! Спрашиваешь, чего я хочу? На самом деле немного.

– И чего же?

– Простых вещей. Помощи. Поддержки. Преданности.

– А взамен хочешь церковь по миру пустить? И желаешь, чтобы я, патриарх русский, тебя поддержал? Да в уме ли ты?! В свое время великий государь Иван Васильевич Третий также хотел земли монастырские под свою руку прибрать, да только с годами одумался и не стал творить пагубы сей!

– Есть и иной путь. Вотчин церковных не трону. Налогами только обложу и велю даточных людей давать в войско. Твоих родных тоже за-ради их прежней верной службы пощажу. Ни земель, ни иных богатств отнимать не стану. Напротив, дело поручу легкое и, коли опять не опростоволосятся, так и опалу сниму. Ты же как хочешь. Или монастырь себе сам выбери, или вовсе в мир вернись. Тебя ведь против твоей воли постригли? А я на твое место найду человека духом свободного и помыслами великого. Такого, чтобы не только про сегодняшний день думал, но и про грядущее мыслить мог. О том, что вокруг делается. Что надобно не за мошну держаться, а народ просвещать. Книги печатать. Дома каменные строить. Веру Христову в самые дальние уголки нести. В Сибирь, на Кавказ и иные места…

– Да бывают ли такие?

– Один точно есть. Во Франции. Княжеского рода, кардинал тамошний и первый министр короля. С врагами воюет, аристократов к ногтю прижал, ремеслам покровительствует, – начал рассказывать я, одновременно пытаясь вспомнить, добился ли на этот момент Ришелье хотя бы половины того, что я описал.

– Уж я не знаю, как там во Франции, а у нас, многогрешных, кардиналов не водится…

– Тогда вспомни святителя Алексея Бяконта, бывшего регентом во время малолетства князя Дмитрия Ивановича. Разве он не крепил государство? Не смирял удельных князей? Разве без его трудов удалось бы татар на поле Куликовом одолеть…

– То когда было!

– А сейчас разве от крымцев угроза меньше? Разве не уводят они людей наших в неволю? Разве не разоряют городов и сел? Помоги мне, Федор Никитич, поддержи, чтобы я мог это разбойничье гнездо каленым железом выжечь!

– Помилуй, государь! Где мы, а где Крым? Куда нам с нашим сиротством против осман с татарами!

– Если бы Сергий Радонежский и Дмитрий Донской так думали, мы бы доселе под Казанью ходили! – почти выкрикнул я, но потом посмотрел на Филарета и махнул рукой. – Я прежде думал, что ты… Все, уходи. Достал ты меня!

– Не боишься живым отпустить?

– Нет.

– Что ты за человек? – вздохнул патриарх. – Только что мне и роду моему погибелью угрожал, а затем, яко змий-искуситель, дорогу к раю на земле расписывать начал.

– Уж каков есть. Решай, Федор Никитич, кто ты – боярин спесивый, как твои сородичи, или муж государственный? Будешь со мной или против меня, а то, может, отойдешь в сторону…

– Подумать мне надо.

– Полезное занятие. Я всегда так делаю.

Хотя отделка Теремного дворца не завершена до сих пор, он выгодно отличался от прочих строений Кремля, предназначенных для проживания царской семьи. Высокие потолки, большие стрельчатые окна и просторные помещения. Стены, правда, еще не расписаны, но, по крайней мере, на них нет этих ужасных аляповатых рисунков, как в прочих палатах с их низкими сводами и маленькими оконцами, почти не пропускающими света из-за толстых мутных стекол.

«Ну ничего, этим можно будет заняться позже, а теперь есть более важные дела!» – подумала Анхелика и любезно, но не теряя при этом достоинства, кивнула просителю.

– Так я могу надеяться, моя добрая госпожа? – заискивающе улыбнулся тот, не переставая сжимать дрожащими руками тощий кошель.