русскую революцию сочувственно и с некрасовской болью писавший о судьбе народа в сборнике «Пепел», тем не менее сумел почувствовать и осмыслить душой глубинный смысл происходящего. За театральным декором демонстраций, митингов и вооруженных столкновений, казалось бы приближающих час торжества свободы, он интуитивно прозревал непередаваемый ужас грядущего века, беспросветную тьму надвигающегося варварства:

К столу припав, заплакал я,

Провидя перст судьбы железной:

Ликуйте, пьяные друзья,

Над распахнувшеюся бездной.

Луч солнчвный ужо взойдет;

Со знаменем пройдет рабочий:

Безумие нас заметет

В тяжелой, в безысходной ночи…

(«Пир», 1905)

Однако это стихотворение, помянутое в 1917 г. Сергеем Соловьевым как провидческое откровение, для самого Белого было скорее случайностью, неожиданным наитием посреди радостного праздника народной воли.

Перейдя от мистического ужаса перед революцией к мистическому восторгу предвкушения, Белый еще более идеализировал революционный архетип, этот «акт зачатия творческих форм, созревающих в десятилетиях». В годы реакции на страницах «Весов» он публиковал злые фельетоны, высмеивающие обывательство и «декаданс», призывая на головы филистеров новый очистительный вихрь. В своих мечтах он напрямую связывал социальную революцию со свершающейся революцией в искусстве и оправдывал любые проявления революционного экстремизма, якобы долженствующим воспоследовать духовным возрождением народа. Дионисийский хаос как проявление революционных начал виделся Белому неизбежной ступенью на пути к гармонии будущего.

Как известно, Белый недолюбливал Запад за его рационализм и бездуховность. Не случайно в своем великом романе он пророчил гибель Петербургу, этому искусственному анклаву враждебной западноевропейской культуры, перенесенной Петром на российскую землю. В его мифологизированном сознании революционные катаклизмы призваны одновременно очистить российский эгрегор от всех чужеродных наслоений, породив новую, исконно российскую высшую цивилизацию. Следуя в русле футурологических построений Вл. Соловьева, Белый в «Петербурге» без всякого страха, даже с каким-то упоением, предвещал кровавые войны и бунты, которые проложат путь новому общественному устройству, когда все народы земные поднимутся на великую брань, когда желтые полчища азиатов обагрят европейские поля океанами крови, когда многократно повторятся трагедии Цусимы, Калки и под монгольской пятой опустятся европейские берега. За всеми призраками «желтой опасности», за ожиданием Армагеддона, воплощенного в образе Куликова поля, у Белого все же читается радостная антисипация Солнца Любви, которым озарится земля после революционных потрясений в дни пришествия Мессии.

Андрей Белый

Избыточная, чрезмерная поэтика Белого с наибольшей силой воплотила мессианские ожидания творческой элиты, чаявшей революции как второго пришествия Христа, закрывая глаза на то, что, согласно канонической традиции, пришествие мессии чревато Страшным судом для всех смертных без исключения:

Рыдай, буревая стихия,

В столбах громового огня!

Россия, Россия, Россия, —

Безумствуй, сжигая меня!

……………………………….

Сухие пустыни позора,

Моря неизливные слез —

Лучом безглагольного взора

согреет сошедший Христос.

……………………………………

(«Родине», август 1917)

Накануне рокового Октября, принесшего гибель и поругание любимой им культуре, Белый со всей убежденностью утверждал необходимость и пользу революции, сулящей якобы царство чистой духовности. Еще в 1907 г. поэт писал о том, что социальный переворот должен открыть двери в царство свободы, высвободить внутреннюю силу человечества, очистить место религиозному строительству. Он даже идеализирует образ пролетария, которому якобы «принадлежит творчество будущего». С годами Белый не только не избавился от своих иллюзий, но наоборот, утвердился в оптимистических предвидениях:

«В революции экономических и правовых отношений мы видим последствия революционно-духовной волны; в пламенном энтузиазме она начинается; ее окончание — опять-таки в духе. <…>

Творчество есть процесс воплощения духа; оно — инволюция; в материализации — иссякновение творчества; противоречие между революцией и искусством есть столкновение материалистического отношения к искусству с абстракциями революции. <…> Революция чистая, революция-собственно, еще только идет из туманов грядущей эпохи» (‹26>, с. 303).

В 1918 г. Белый пишет поэму «Христос воскрес», вышедшую почти одновременно с «Двенадцатью» Блока. Критики увидели в ней апологию новой власти. Сам поэт такое толкование отрицал, утверждая, что поэма задумана как антропософский трактат, не имеющий прямого отношения к политике. Тем не менее осмысление революционных событий как «долгожданного Апокалипсиса» явно присутствует в поэме, предваряя дальнейшее принятие Советского строя с его новой идеологией и культурой.

Нравственно-эстетическое противоречие между индивидуальным дарованием художника и утилитарными потребностями государства Белый не в силах был решить однозначно, но в его работах предусматривается как «бунт против механического государственного гнета за ценности культуры», так и бунт «против невоплощенных или невоплотимых сложностей культуры». Революционной России мистические антропософские штудии, как и прочие теоретические искания Белого, были не нужны, и блистательный автор «Петербурга» и «Москвы» неожиданно для себя вскоре после октябрьского переворота оказался в тени полуграмотных ничтожеств, на обочине торного пути советской культуры — чего он предвидеть никак не мог.

* * *

«Апокалиптика» русской литературы, как наименовал это явление В. Розанов, не может не поражать явным несоответствием романтических чаяний лучших умов русского Ренессанса с той катастрофической, поистине апокалиптической реальностью, которую явил российскому обществу беспощадный двадцатый век. Сегодня можно с грустью констатировать, что Блок, Белый, Вяч. Иванов, Мережковский и прочие барды Апокалипсиса, всерьез жаждавшие для России «очистительного Страшного суда», оказавшись в плену искусственно измышленного мифологического архетипа революции, были поражены священным безумием и не ведали, что творят. Современные работы по биоэнергетике доказывают способность идей, оформленных в виде заклинаний, влиять на энергетическое поле отдельного человека и всей сложной энерго-информационной системы, какой является общество. Поэзия, особенно гражданская лирика, как и песня, представляет собой разновидность сильнодействующих заклинаний, к тому же размноженных типографским способом. Вполне возможно, что стихотворение Блока или Белого несло в себе не меньший энергетический заряд, чем зажигательная ленинская статья.

Конечно, они не могли сопоставить силу своих заклинаний с масштабом грядущих бедствий. Так, наверное, сибирский шаман в 1908 г. собирался камланием всего лишь испросить у богов побольше кедровых орехов в родной пади, а накликал тунгусский метеорит, который выжег тайгу на две тысячи квадратных километров.

Для российских писателей, с их необъяснимой тягой к личному самопожертвованию и тенденцией к жертвенности коллективной, Апокалипсис обладал колоссальной притягательной силой. Под знаком Апокалипсиса формировалось сознание целых поколений русской интеллигенции. Скептик Чаадаев за много десятилетий до Блока и Белого восторженно писал: «Мысль Апокалипсиса — не что иное, как необъятный урок, безусловно применимый к каждому мгновению бесконечного времени, ко всему тому, что изо дня в день происходит вокруг нас. Ежедневно слышатся раздающиеся оттуда ужасные голоса; ежедневно мы видим страшные чудовища, которые оттуда показываются; мы постоянные свидетели скрежета машины мира, который в нем совершается. Словом,