Я послушно отправился на кухню, отыскал пачку каких-то незнакомых сигарет, кажется, они назывались «Стрелка» или что-то в этом роде, наплескал себе еще стаканчик портвейна – черт с ним, с режимом трезвости, – и задумался. Люта сказала мне почти все, что знала, но все равно нечто очень важное ускользало от моего понимания. Получалось так, что я, обычный музыкант-любитель, не особенно известный даже в своем маленьком родном городишке, не совсем тот, кем я считал себя всю свою сознательную и довольно непутёвую жизнь. И похоже на то, что всю эту свою жизнь я прожил, ежедневно творя ненастоящее, а скорее просто никчемное прошлое, не имея надежды на сколько-нибудь стоящее будущее. Если айма означает «судьба» и «душа» одновременно, то, значит, когда-то у меня была судьба, которую я каким-то невероятным образом профукал. Разорвал пополам и выбросил, как досадный счет за коммунальные услуги. Нет, не так, но все равно разорвал. Причем одной половинкой моей аймы-судьбы была эльфийка Люта, а где обреталась вторая – мне было неизвестно. Но ведь я, наверное, не просто так это сделал? Может быть, было что-то, ради чего стоило совершить такой поступок? Вот именно за этот поступок меня и лишили прошлого и будущего. И оставили жить таким, каким я был до встречи с Лютой и Костей, – нищим полуалкоголиком? Кем бы ни были те, кто это сделал, все, что я могу сказать, – вот гады!

– Можешь ложиться, – донесся из комнаты хрустальный голос моего прошлого.

– Слушай, Люта, – осторожно спросил я, входя в комнату, – айма – это судьба? Да?

– Айма – это не просто судьба, Авдей, – тихо сказала Люта, чуть-чуть помедлив закрыть дверь, – айма – это айма, она и судьба тоже. Судьба у человека бывает и без аймы, а вот наоборот – никогда. И ты не представляешь, что может натворить отвергнутая полуайма, особенно если у нее, как бы это выразиться… соответствующая наследственность.

Я вдохнул. После стакана портвейна мне всегда почему-то хочется вздохнуть. Наверное, что-то с легкими.

– Знаешь, Авдей, та, вторая половина твоей аймы где-то неподалеку, я ее чувствую. И мы скоро с ней встретимся. И еще, бард, я хочу сказать тебе, что мне, некогда искалеченной тобой айме, это будет больно. Очень больно. И ей, наверное, тоже, но до нее мне нет никакого дела, имей это в виду. А сейчас пора спать. Баиньки.

И дверь тихо закрылась.

Стою, как пень среди бульвара,

Увидев даму в пеньюаре!

Пеньюаризм

Утром, с некоторым усилием убедив себя, что с Авдеем и Лютой все в порядке – похоже, Гинча и в самом деле был, что называется, «конкретный пацан», – я направился в местное отделение милиции зарегистрироваться, а заодно навести кое-какие справки. После этого я собирался нанести визит госпоже Арней, которая, кажется, играла в этой истории далеко не последнюю роль. Непонятно только было какую, но завязано на эту дамочку было многое, если не все. Ну а уж потом, решив мирские дела, отправлюсь в Храм Аава Кистеперого, к богунам. Последнего визита я почему-то слегка побаивался, словно там под шипастым куполом меня ожидало что-то очень скверное. А может быть, и не только меня.

Не без труда отыскав местное отделение милиции, я с трудом отворил мощно подпружиненную дверь, прошел в пахнущий псиной и гуталином вестибюль и молча сунул лицензию, выданную мне вчера братками, в окошко полусонного дежурного. Тот быстренько пробудился, с уважением посмотрел на бумагу и вежливо сообщил, что мне нужно зайти к старшему сержанту Голядкину, это вон в том коридоре. Свое собственное удостоверение я решил не предъявлять – неизвестно еще, что там менты увидят, а вдруг перестреляются все с перепуга, да и Гинча не советовал.

– Только сегодня наш следователь-стажер Голядкин здорово не в себе, – предупредил меня дежурный. – Заперся у себя в кабинете, никого не пускает. Мы послушали у двери, а он там все твердит, что, дескать, он теперь человек без будущего и все такое… Смешно! Какое такое особенное будущее может быть в нашем Зарайске у простого мента? Пусть он даже и университет кончал, пусть сто университетов – раз попал в менты, тут тебе и кранты.

Сурово покосившись на словоохотливого пухлого сержанта, я проследовал к обшарпанной двери с табличкой:

Старший сержант Голядкин Степан Григорьевич,

следователь-стажер отдела внутренних дел города Зарайска

Чуть ниже красовалась еще одна надпись, сделанная на дрянном матричном принтере:

Прием граждан для временной регистрации

с 9-00 до 17–00 ежедневно

Видимо, старший сержант одновременно совмещал несколько обязанностей, в то время, как его более матерые сотрудники выполняли только неизбежные или особо выгодные работы. Что ж, видимо, такова доля всех салаг во всех Россиях без исключения. Впрочем, я вспомнил годы своего собственного стажерства и мысленно содрогнулся.

Я решительно постучал в дверь. Ответом было тихое бульканье и какой-то металлический лязг, впрочем, довольно негромкий. Так чавкает, заглатывая патрон, хорошо смазанный пистолетный затвор – негромко и со значением.

И тогда я со всей своей геройской дури ударил в дверь ногой.

Хилая филенка треснула, и дверь влетела внутрь – словно в нее из старинной фузеи выстрелили.

…Никогда не закусывайте водку пистолетным стволом, господа! Честное слово, может получиться сплошной конфуз, и ничего больше. Хотя иногда это даже к лучшему, все-таки лучше облажаться, чем умереть.

Старший сержант Голядкин, бывший студент факультета общей физики, а ныне человек без будущего, сидел за залитым водкой и блевотиной служебным столом и тупо глядел в пропитанное табачной вонью пространство.

В дурно пахнущей луже, образовавшейся на столешнице, рядом с почти пустой бутылкой водки и опрокинутым граненым стаканом валялся донельзя изгвазданный служебный пистолет – что-то вроде нашего «ПМ». Владелец пистолета оторвался от созерцания дороги в мир иной и перевел осоловевший взгляд на столешницу. И тут его опять мощно стошнило. Прямо на табельное оружие.

– Надо же, до чего допился человек, – сочувственно сказал за моей спиной розовощекий сержант-дежурный, – служебными пистолетами блюется!

…После того как следователь-стажер Голядкин привел себя в относительно человеческий вид, с ним все-таки удалось поговорить. И даже получить необходимую подпись и печать, которые он поставил, ни о чем не спрашивая и глядя куда-то далеко, может быть, в свое несуществующее теперь будущее.

Информации от него было значительно меньше, чем… ну, скажем, прочего. Из всего сказанного уважаемым следователем-стажером, я понял, что ночь он провел у госпожи Арней, в результате чего магическим образом, напрочь лишился будущего. Поутру, придя на работу, он вытащил из несгораемого шкафа, необходимого в каждом милицейском кабинете, припрятанную для особых случаев бутылку водки, накатил стакан, после чего окончательно осознал, что будущего у него и впрямь нет. Тогда он накатил еще стакан, вытащил из кобуры табельный пистолет, вставил обойму, взвел затвор, зажмурился и сунул воняющий ружейным маслом ствол в рот. Выстрелить сержант, правда, так и не успел. Но не по причине трусости, а по причине полной несовместимости вкуса паленой водки и ружейной смазки. Остальное мне было уже и так известно.