Но, когда Юрий Андреевич уже подошел к пропускной рамке, не выдержала и окликнула его:

– Папа! – и предательски сорвался голос, и получилось так по-детски, так безнадежно и жалостливо.

Юрий Андреевич резко развернулся, услышав дочь, выскочил из очереди и рванул к ней, с ходу обняв и испуганно всматриваясь в ее лицо:

– Что, Настена, что? Что случилось?

– Ничего, ничего, – говорила она путано, эмоционально и заплакала, конечно, судорожно размазывая слезы по щекам. – Я тебя люблю, пап. И ты…

– Я тебя тоже, дочка! – целовал он ее мокрые щеки.

– Ты только, папка, не отдавай ей себя, свое сердце, ум не отдавай ей. И прошлое не отдавай. Она пустая, хищная, ты будь с ней осторожен, береги себя. Изо всех сил береги себя! Обещай мне! – заливалась слезами Настена.

– Буду, буду! – пообещал он.

– Ты храни себя, – все уговаривала его Настя.

– Сохраню, Настя. Сохраню, – кивал отец.

И все. Она совладала с собой и с этим обрушившимся внезапно приступом отчаяния.

Они улетели.

– Истории наши в чем-то похожи, – тихо произнес Максим, стараясь не спугнуть голосом ту особую тонкую атмосферу, что возникла между ними, сотканная Настиным голосом и ее рассказом.

– В чем-то да, – подумав, согласилась она и посмотрела на него с сочувствием. – Только мне полегче: у меня папа жив.

– И как он сейчас?

Они так и сидели за столом над остывшими и почти нетронутыми закусками, не ели, но выпили один чайник отвара из тех двух, что им принесли. Разговор, затеянный легко, со смехом, превратился в глубокое откровение, тихую исповедь-очищение.

И витало над ними что-то незримое, тонкое и чуткое.

– Сейчас папа в Канаде. В Монреальском университете, – чуть улыбнулась с грустью Настя. – Не понравилось ему в Америке, да и не прижился он там. А в Канаду его давно коллега звал, с которым они над одной темой работали, только в разных странах. Теперь работают вместе и очень довольны друг другом.

– Альбина?

– Осталась в Америке. Они ведь с ней так и не поженились, папа это дело затянул, спустил на тормозах почему-то. Через полгода она нашла какого-то американца и ушла к нему. Папа с облегчением выдохнул, к тому моменту он уже все про нее понял и в полной мере прочувствовал все прелести совместной жизни с этой женщиной. Когда я спрашиваю его, а что это вообще такое было – страсти-мордасти? Он посмеивается и говорит, что не может мне объяснить своей тяги к этой женщине, потому как отцы такое дочерям не рассказывают. Теперь мы оба смеемся. Правда, папа все равно считает, что мы оба должны быть благодарны Альбине, она помогла нам перестать цепляться за прошлое, сдвинуться с места и начать новую жизнь, как бы больно это ни было.

– А как его работа?

– Оказалось, что он не последний ученый и очень талантлив, только отчего-то выяснилось это, когда он уехал. Теперь Юрий Андреевич – профессор, у него своя кафедра и интересная научная работа, совсем небольшой домик в пригороде и женщина. Очень приятная русская женщина, которая была замужем за канадцем и много лет там живет. Ее муж умер десять лет назад. Они, наверное, с папой и сошлись на том, что оба пережили потерю любимого человека. Надежда очень хорошая, приятная женщина, заботится о папе, а я за него рада и спокойна.

– Вот мы и обменялись исповедями, – печально усмехнулся Вольский.

– Да, – покивала Настя. – Обменялись. – Помолчала, посмотрев в темноту за окном, и добавила: – Я так же, как ты, замкнулась в своем одиночестве и ни с кем никогда не обсуждала своих потерь и своей боли. Даже с папой. – Она повернула голову и посмотрела на него: – До сегодняшней ночи.

Он протянул через стол руку, взял ее ладошку и пожал, поддерживая и напоминая: я с тобой, и посмотрел ей в глаза.

Помолчали.

– Ну, а где же Захаровна? – усмехнулся Максим, помогая им обоим уйти от этой печальной темы.

– Захаровна как раз после папиного отъезда и начинается. Это немного иная тема.

– Давай иную тему, – махнул Вольский.

– Полночь уже, – засомневалась Настя.

– Вот и хорошо. Ты мне про Захаровну, а я тебе какую-нибудь страшилку из баек бывалых вертолетчиков. Атмосферненько получится: ночь, вьюга за окном, стра-а-ашно, – дурачился Максим и попросил жалостливо: – Только давай уже поедим что-нибудь. К тому же у нас есть еще целый чайник отвара, можем даже чокаться чашками.

– Давай чокнемся, – поддержала инициативу Настена.

Максим разлил им остывший уже отвар из большого пузатого белого чайника, они подняли чашки, дурашливо чокнулись, отпили.

– А он холодным даже вкусней, – удивился Вольский.

– Угу, – подтвердила Настена, уже что-то жуя.

Прожевала, проглотила и принялась сооружать себе какой-то небольшой бутербродик.

– Так вот, про Захаровну, – не забыла она про свое обещание. – Я уже упоминала мамину подругу тетю Аллу.

Алла Валерьевна числилась маминой подругой детства. Уж насколько Наталья Васильевна поверяла ей свои секреты и была с ней откровенна, Насте неведомо, но ей всегда казалось, что не очень-то мама и обсуждает с подругой свою жизнь. Может, в силу бабулиного воспитания мама считала, что откровенничать с посторонними людьми надо весьма осторожно, сильно избирательно и глубоко осмотрительно, а может, не делала этого из-за того, что в семье царили очень близкие, душевные и доверительные отношения, и она не нуждалась в жилетке на стороне.

Но вот отчего-то Насте казалось, что отношения подруг, хоть и очень теплые, но все же не душевно близкие.

Тем не менее все семейные и государственные праздники, дни рождения и Новый год проходили с обязательным присутствием семьи тети Аллы, а также еще одной маминой подруги и семей папиных двух очень близких друзей. Такая вот постоянная компания у них образовалась.

Вот у кого-кого определенно были очень близкие, практически родственные отношения, так это у папы с двумя его закадычными друзьями детства – дядей Гришей и дядей Антоном. Тут уж никаких сомнений не возникало.

Все детство Настасьи прошло в тесной дружбе с детьми папиных друзей, приблизительно ее ровесниками: двумя пацанами и двумя девчонками, и происходило их общение в основном как раз таки в их любимом «яблоневом» доме в поселке, под девизом – не застукали, значит, ничего не было. Отрывались они с друзьями с большим размахом и неслабым воображением. Там, на участке и в поселке, они творили, что хотели, и раздолье им было безмерное.

А вот дочь тети Аллы Вика, старше Насти и ее друзей на два года, присоединялась к их детской гоп-компании гораздо реже и не всегда с большой охотой – оно и понятно: что ей с малышней возиться.

И все же, став старше, Вика с Настей сдружились. Не родственно-близко, но все же как бы в продолжение дружбы их мам, и одно время довольно плотно общались.