— Нягань по-остяцки — странное место, — пояснил толмач. — Кандас говорит, что мамонт твой, Семен, на дне Оби живет. Когда ворочается, река водоворотами закручивается.

— Так что, правду сказывают, что на Оби места есть, где лодки пропадают? — встрепенулся Игнат Недоля.

— Слыхал я про то, — Рожин кивнул. — А что, Кандас-ики, есть на Оби гиблые места?

— Няхань да. Лагей жа жиму пошел важан шнимать, не вернулся. Ханты глядели, Аш провалилась, Лагей в мув-хор-вош упал. Больше нет ехо.

— Эта русско-остяцкая каша так переводится, — произнес Рожин. — В прошлом году какой-то Лагей поплыл важаны проверять. Попал в водоворот. Обь его на дно в жилище мамонтов утащила. В общем, утоп мужик.

— Как же эти мамонты на дне Оби живут? — спросил Недоля. — Что за чудища такие, что могут водой, как рыбы, дышать?

— Не знаю, — Рожин пожал плечами. — Выше это моего разумения. Вон Семен у нас муж ученый, пущай он голову и ломает.

Некоторое время сидели в молчании, размышляя о загадочных донных животинах, затем толмач встряхнулся, оглянулся на старика Кандаса, попросил его собрать харчей в дорогу. Кандас обещал дать рыбу, божился, что ни мяса, ни дичи нет, и толмач ему верил. Перелетная птица только начала возвращаться, лоси и косули после зимнего голода бока не нагуляли, да и пугливы были, так что с луком и стрелами не подступиться, а ружья у остяков — редкость. Запасы ягод и кедрового ореха к весне иссякали. Курей было не много, их берегли, резали только старых, тех, что уже не неслись. А петухов держали для особых случаев — на праздники жертвовали богам, и в этом качестве петухи ценились почти так же, как лошади. Так что надеяться, что хозяева гостей куриным супом потчевать будут, не приходилось. В конце весны и в начале лета местные и сами не часто мясо ели. Их Обь кормила, снаряжала и одевала. Из рыбьей шкуры они навострились кроить одежду, из рыбьих костей мастерили крючки для самоловов, а то и наконечники для стрел. Из жирной рыбы вытапливали ворвань, которую пускали и в пищу, и заправляли лампадки для освещения, и врачевали ею ожоги да обморожения. А иногда Обь выносила на берег манг-онты, бивни мамонтов, что являлось для местных настоящим подарком богов, потому что за них купцы давали железную утварь: ножи, топоры, казаны, а то и серебряную посуду.

Дед Кандас оставил гостей. Мурзинцев, не шибко доверяя местным, распределил время караула и первым отправил к стругу на вахту Ваську Лиса. Остальные забрались на лавки и скоро заснули. Отец Никон приставил к стене складень, развернул, так чтобы лик Иисуса ко входу был обращен, перекрестил дверь и тоже лег, но еще долго ворочался, не мог уснуть. За стенами гудел и завывал ветер, поскрипывали потолочные балки, словно кто-то осторожно по крыше ходил. И чудилось пресвитеру, что вокруг избушки бродят местные демоны, но войти в зааминенную дверь не решаются и оттого бесятся, воют люто. И тогда отец Никон воспарял мыслями к небесам и просил у Господа защиты от языческих бесов. Просил для себя и для беззаботных своих подопечных, которые блаженно сопели, не зная во сне ни тоски, ни страха.

Петухи заголосили, едва над тайгой кромка неба светлым паром схватилась. Заводила голос подал, и тут же остальные подхватили, то ли передразнивая, то ли утру радуясь. Ветер стих, отбуянил и под таежные коряги уполз почивать. Последняя слезинка дождя в реку капнула, и небо осталось чистым и свежим, как простиранная васильковая скатерть. Обещания старика Кандаса сбылись, к зорьке Обь успокоилась, волны-морщины разгладила и теперь лениво плескалась о берег, словно беззубая старуха губами плямкала. Путники просыпались, зевая, выбирались во двор, улыбаясь ясному утру.

Только пресвитер был мрачен. За последнюю неделю он похудел и осунулся, ряса на нем как на жерди болталась. Теперь же, после ночных терзаний, отец Никон и сам походил на демона. Щеки впали, лицо побледнело, борода всклочилась, в глазах появился болезненный блеск.

— Степан, — обратился пресвитер к сотнику. — Всю ночь я к Господу молитвы слал, и отозвался Он, наставил меня. Уразумел я, отчего неудачи на наши головы сыплются, а шайтан богопротивный от нас ускользает.

Отец Никон сделал паузу, задрал голову и почесал шею под всклоченной бородой. Мурзинцев насторожился, начало ему не понравилось. Пресвитер продолжил:

— От того удача бежит нас, что мы следов Господа на пройденном не оставляем. Пришли мы на кумирни балвохвальские, бесы от креста разбежались, ушли мы, а они и возвернулись, понеже кресты мы там не оставили!

Рожин хотел было возразить, что остяки и вогулы считают как раз наоборот, для них поруганная кумирня уже никогда не вернет себе святость, но, подумав, решил лишний раз священника не злить.

— Может, и так, — осторожно согласился Мурзинцев.

— И тут я чую дух сатанинский! Куда ни глянь, все не по христианскому толку! — пресвитер свирепо зыркнул по сторонам, будто чуял, что в стенах каждой избушки Коринг-воша притаились нечистые. — Ночь в избе, аки в склепе, проспали! Ни иконы, ни креста, ни лампадки со свечкой! Для кого сей сруб поставлен? Не для людей — для бесов их проклятых! Проснулись бы мы нынче, ежели б я складень опричь входа не поставил и дверь не зааминил? То-то!.. Поелику дальше идти нам неможно, пока тут, в Стерляжьем городке, не справим часовенку Господу во благодарение!

— Да у нас на всех один топор, владыка! — возмутился Васька Лис. — Как часовню править без пил да скотелей?

— Да и какие из нас плотники? — всунулся следом Недоля. — Я последний раз скотель в руках держал еще отроком будучи.

Мурзинцев яростно жевал левый ус, глазами сверкал, но молчал. Перегода чесал затылок, сдвинув шапку на брови. Рожин отвернулся, чтобы на пресвитера не смотреть, невольно залюбовался рассветом.

Заря, как цветок, распускалась алыми лепестками. Где-то там, за восточным краем земли, горел белым пламенем солнечный огнецвет. Его лучи веером били в небо, вскрывая малиновую листву авроры, рассеивая остатки предутреннего сумрака. Рожин смотрел на рассвет и думал, что самое время грузиться на струг и выступать.

— А местные на что?! — гаркнул на стрельцов отец Никон. — Степан, собирай остяков и вели им дерева валить и доски стругать. Поди, у каждого в голбце и топоры и пилы припрятаны! У тебя грамота Сибирского приказа, ты для них власть и закон!

Мурзинцев ус выплюнул, глубоко вздохнул, ответил размерено:

— Так и есть, владыка, у меня грамота Сибирского приказа, и ясачный люд мне оказывать содействие должен. Но на каждую остяцкую семью всего один ясачный человек записан — мужик, голова семейства. А бабы, детвора и старики под мою власть не подпадают. И вот незадача — мужиков-то и нет. Все на промысел ушли. Бабы с детворой остались да старики-калеки. Начни я ими командовать, и выйдет, что я самоуправство чиню? Благодарствую, владыка, мне плетей неохота. Стар я уже для них.

Отец Никон, к отказам непривыкший, аж задохнулся, побагровел, левой рукой за крест на груди схватился, словно Господа в свидетели призывая, правую вперед выставил, в грудь Мурзинцева указательным пальцем ткнул.