Вспоминая сии эпизоды своей биографии, Элпидин просто выходил из себя, и из его уст потоком извергались ругательства, более уместные для пьяного извозчика или отставного боцмана. Если верить его словам, то муки узника замка Иф или Томмазо Кампанеллы меркли по сравнению с теми испытаниями, коими царские сатрапы подвергали невинных студентов во время пребывания их в остроге. К своему несчастью, он несколько раз озвучивал сию тему в присутствии Кравчинского, который, не желая более слушать эти самовоспевания, задал несколько невинных вопросов, вызвавших фурор среди присутствующих и едва не доведших Элпидина до апоплексического удара. Почтенному издателю предлагалось ответить на вопрос: «Можно ли посчитать пытками посещения узниками отдельных нумеров городских Батуринских бань, завершающиеся длительными чаепитиями в гостинице? А также выделение для арестованных революционеров и смутьянов отдельной кухни, где священнодействовал бывший повар вице-губернатора?» Причем в праздничные дни меню предусматривало пирожные или мороженое. Но несмотря на сии деликатесы, каждый месяц приносил Элпидину и его товарищам не менее пяти рублей чистого дохода за счет экономии кормовых денег. Черта в сем унижении была проведена следующими словами безжалостного Кравчинского:

–А может быть, милейший Михаил Константинович, вам наносили мучения звуки рояля, доставленного в острог вопреки запрету всесильного губернатора Нарышкина? Впрочем, можете не отвечать…

Элпидин так и не смог забыть и простить сего позора, и хотя чисто внешне их отношения с убийцей генерала Мезенцова восстановились, он мечтал о мести. И очень скоро ему представилась такая возможность, когда в один из осенних дней 1878 года в его магазин вошел новый посетитель и предложил приобрести у него старинную Библию, которую вполне можно было отнести к редкому, антикварному изданию. За то время, кое Михаил Константинович прожил в эмиграции, занимаясь издательским делом и книжной торговлей, он научился великолепно разбираться в людях и мог буквально с первого взгляда оценить человека и ту пользу или вред, что он способен принести своим появлением. Судя по всему, неприятностей можно было не ожидать. Костюм, сшитый по последней парижской моде, прекрасно смотрелся на стройном мужчине, который явно еще не достиг возраста Христа. Гладко выбритые щёки и подбородок, аккуратная причёска и легкий аромат одеколона свидетельствовали о недавнем посещении искусного парикмахера. Да и его русский язык, хотя и был безупречен, но по легкому грассированию можно было признать его за гражданина третьей республики. От возможности дополнительного заработка господин-товарищ Элпидин никогда не отказывался, а посему предложил пройти в свой кабинет, дабы в более спокойной обстановке оценить предлагаемую ему книгу. Когда Михаил Константинович осмотрел обложку Библии и убедился, что, невзирая на весьма почтенный возраст сего фолианта, его состояние более чем удовлетворительное, он приступил к исследованию его содержания, бережно перелистывая страницу за страницей.

И на тридцать третьей его ожидал неожиданный сюрприз, а если быть абсолютно точным, то привет из прошлого, которое он так старался забыть. Перед ним лежала фотография, на коей был запечатлен сам Михаил Константинович сидящим в кресле, а рядом, положив руку на его плечо, стоял офицер в форме поручика Русской Императорской армии.

Элпидин откинулся на спинку стула, ибо отчего-то у него на мгновение потемнело в глазах, а сердце замерло в груди. Мезенцов, а это был именно он, не на шутку испугался, наблюдая такую реакцию на фотографию, тем паче что взгляд издателя стал каким-то расфокусированным, зрачки расширились, в них читался немой вопрос: «За что?» Его повело, еще мгновение, и глаза закатились, а тело обвисло безвольной куклой. «Этого мне не хватало»,– подумал подполковник. Вода! Нужна вода. Хорошо, что на столике стоял кувшин из зеленого стекла, наполненный до краев. Вынув пробку и принюхавшись, полковник убедился, что это вода, и, набрав её в рот, обрызгал лицо хозяина магазина. Тот вроде как стал пошевеливаться, открыл глаза, но взгляд его все еще был каким-то мутным. Пришлось прибегнуть к более интенсивной терапии, и Мезенцов залепил почтенному издателю две пощечины. От ударов голова Элпидина мотнулась слева направо, после чего сразу же в голове прояснилось. Но в мозгу прозвучал тревожный звоночек, и Михаил Константинович, решив симулировать беспомощность, простонал: «Врача… мне плохо…»

–Будет тебе врач,– злобно прошипел ему в ухо внезапный посетитель,– поговорим, и будет… Пришел в себя?

Редактор безвольно кивнул головой.

Хотя тело по-прежнему не до конца повиновалось своему хозяину, но мозг ускорил свою работу, и память услужливо извлекла из своих закромов столь яркое изображение давно минувших событий, что невольно хотелось зажмуриться. Вот он, студент Миша Элпидин, принял решение о побеге за границу и старательно симулирует недомогание, дабы попасть в тюремный лазарет. Склонность к лицедейству была весьма распространённой среди «непримиримых борцов за освобождение народа», а служители Казанского замка, включая, разумеется, и эскулапа, были настолько напуганы тем расположением, с которым относился губернатор Нарышкин к жалобам и просьбам политических арестантов, что врач мгновенно отправил страждущего на больничную койку. Поблаженствовав пару дней на чистых простынях и отдав должное весьма питательному рациону, о котором простой русский мужик не мог даже и мечтать, Элпидин счел, что «царские сатрапы» утратили бдительность. А посему, когда в лазарете было много посетителей, Михаил переоделся в принесённый с воли гражданский костюм и преспокойно вышел за ворота тюрьмы.

Казалось, что фортуна полностью на стороне мужественного узника, вырвавшегося на свободу из узилища, оставалось лишь добраться до дома, который был снят его друзьями, пересидеть там до вчера, а потом– пристань, пароход и свобода. Обещали и финансовую помощь из студенческой кассы университета, но уже сейчас в карманах находилось почти сто целковых, накопленных за счёт кормовых денег. Но пока Михаил предавался мечтам и проходил возле небольшого дома, дворник, мирно сидящий на скамейке, внезапно вскочил и, схватив беглеца обеими руками, буквально вбросил в предусмотрительно открытую калитку.

Еще через мгновение Элпидин оказался в комнате и был насильно посажен в кресло, а перед ним к его удивлению стоял смутно знакомый офицер, но явно не в жандармском мундире. Михаил заслуженно гордился своей памятью, коя не раз выручала в ночь перед экзаменами, позволяя заучить ответы на билеты, и на этот раз она его не подвела. Этого поручика он видел на одном из вечеров в остроге, когда все заключенные, кои числились по казанскому заговору, собирались послушать переливы, извлекаемые из рояля умелыми руками музыкантов-любителей. Как это ни странно, но там присутствовали и несколько офицеров конвойной роты. Двое из них– Ермолин и Бродовский, кои близко сошлись с арестованными студентами и посещали их собрания, назвали фамилию сего любителя музыки: Лабунский Александр Юлианович. В доверительной беседе они достаточно прозрачно намекнули, что в армии у него репутация вольнодумца, ярого противника телесных наказаний нижних чинов, и более того, сей подпоручик был завсегдатаем петербургских офицерских кружков. Михаил, который не понимал, что всё это значит, лихорадочно соображал, как начать разговор, но первым тишину нарушил подпоручик.