Вечерами он выходил на двор и смотрел на облака, которые лениво плыли на восток, за ними уплывали клубы махорки из Макаровой козьей ножки, а следом рвалась душа Макара, аж прямо выпархивала из груди.

«Всё, – думал Макар, – еще немного подлечусь и дерну за ними!»

Раненую ногу Макару лечили всю зиму. Хирург божьей милостью, капитан Наливайко, бубнил в прокуренные усы что-то про остеомиелит, хотя было ясно, что кость подгнивала, из раны временами капало мутно, голень болела и ныла. После многократных вливаний раствора йода в свищ Наливайко заставлял Стожарова «гулять» ногу на дворе лазарета.

Весной, когда на вербе набухли почки, здоровье пошло на поправку. К Пасхе назначили на выписку. Начальник лазарета полковник Рогожкин выдал солдату предписание явиться в его родную часть, которая в это время была отведена в крепость Осовец Гродненской губернии. И Макар Макарыч, накинув шинель на свои худые плечи, зашлепал по мартовской грязи на запад по изъезженной дороге, покрытой бессчетными отпечатками подошв и подков.

Оттаявшая земля гудела у него под ногами, в небе, как драные больничные простыни, висели облака, клубящаяся фиолетовая масса плыла над сквозными перелесками с кошмою сухой листвы, которую пробивали синие подснежники. Живой, считай, здоровый – радости полные штаны!

По обочинам тянулись малопригодные для жизни деревеньки малороссов Гуляй-Борисовка, Пожарища, Дрозды… Дома всё больше крытые соломой, стены обмазаны кизяком и глиной, давно не беленные, провожали Макара слепыми окнами.

На выходе из деревни Пожарища ему повстречалась женщина лет сорока, она вела на веревке худую корову.

– Куда хромаешь, рыжий? – спросила она и с интересом взглянула на Макара.

Стожаров не стал выдавать военную тайну, сказал просто:

– На войну иду, милая.

С женщинами Макар Макарыч всегда умел быть обходительным и отыскивал уместные слова, даже в столь диком и неухоженном месте, как эта деревенька на пепелище.

– О господи, – сказала она, оглядев его с ног до головы. – Что ж ты там будешь делать?

– Сражаться! – сказал Стожаров.

– И думаешь, с такой ногой тебя еще признают годным? – она спросила, улыбнувшись.

Глаза у нее были синие, как подснежники.

– А то! – Макар начал тонуть в этих глазах. Но не сдавался, барахтался. – Без меня русской армии солоно придется, – сказал он, все-таки неумолимо идя ко дну. – Такими ценными военными кадрами не бросаются, голуба! Вот и кочуем – из огня да в полымя…

– …Из кулька в рогожу! – подхватила крестьянка. – Хорош солдат! Одна нога короче, другая длиннее!

– И что? – не отводя от нее тягучего взгляда, сказал Стожаров. – На мужицкой силе это никак не сказывается. Ты не поверишь, – личность Макара озарила шальная улыбка, – после ранения она удесятерилась!

– Хвастун! Ой, хвастун конопатый! – она рассмеялась.

Такая вот баба заводная попалась. Ульяна ее звали.

А наш Макар сроду не отступал перед подобными испытаниями, он перед всякими не отступал, а перед такими – особенно, поэтому он возьми и ляпни, недолго думая:

– А ты проверь!

– А и проверю! – она заявляет в свою очередь, угодив с головою в омут его рыжих глаз.

Долгий громовой раскат то ли удалялся, то ли затихал. Птичий гомон оглашал деревню Пожарища, но Макар не стал выискивать, кто там конкретно выводил рулады. Все выветрилось у него из скворечника, кто он, откуда и куда. Стожаров забыл даже о пролетарской революции, хотя ни за что бы в этом не признался. Он только вдыхал душистый сладкий запах женщины, вдыхал и совершенно не выдыхал.

Он смотрел на нее с высоты полета кузнечика и ни о чем не думал, только чувствовал, чувствовал, что он счастлив, мой солнцеподобный предок, обильно посыпанный пеплом и золой, пронизанный токами, что циркулируют в теле Земли, вбирая в себя энергию и память о великом множестве живых существ, исчезнувших когда-то, но остались их черные тени, которые легли слой за слоем в глубинах, сохраняя сведения о вечном мире.

Полный желания, его нефритовый жезл уподобился закаленной стали и был жарок, как пылающий факел, семя уплотнилось, и пока он наслаждался соитием – наверняка за это время еще возникло несколько миров и пара-тройка угасла.

Он ощущал себя легким, как перышко, вместилищем безмерного простора, который совершенно тих и безмолвен, лучистым капитаном, подхваченным волнами вселенского ритма, короче, наши герои достигли такой радости и неги, что Макар был награжден кружкой свежего молока, белотелая Ульяна ему налила из баклажки.

Макар с удовольствием выпил все до последней капли, обнял на прощанье свою неожиданную возлюбленную и отправился дальше.

Через неделю Стожаров, посвистывая, перешел Неман по старому каменному мосту, из-под которого как раз выплыл однопалубный пароход «Барон Гинзбург» с дымной паровой машиной и гребными колесами, и перед Макаром открылся во всей красе дворец Хрептовичей. Обойдя кирпичный особняк, он увидел огромную красную каланчу со спящим пожарным на смотровой площадке.

– Эй, – крикнул ему Макар, – смотри там, пожар не прозевай… а то раздули уже… – И захромал дальше, наслаждаясь весенним солнцем, едва зазеленевшими платанами, а также старинными домами с башенками и эркерами.

На тумбе висела афиша:

– Надо бы забежать в свободное время! – подумал Макар.

Спросив у первого встречного, где комендатура, он вздохнул полной грудью, поглядел на солнце, льющее лучи сквозь ветви древних вязов, покачнулся и завалился набок.

Еле дополз Макар до завалинки комендатуры, присел на беленый кирпич и понял, что заболел. Сердце его билось глухо и редко, лоб покрылся испариной, ноги не слушались. Макар тихо кликнул часового у двери и попросил его позвать кого-нибудь из комендатуры.

Через час он уже лежал в гродненской больнице, в инфекционной палате, закрытой на огромный штырь. В стеклянном окне, закрашенном по краям белой масляной краской, стояла сестра милосердия с испуганными глазами.

– Тиф, брюшной тиф у этого солдата, вряд ли выживет, – услышал он чей-то голос среди других голосов, певших, кричавших, шептавших неразборчивые слова ему на ухо. – Принеси пузырь со льдом, положи ему на живот. И не надо воды, пару ложек – и всё. Закрывай дверь, если что – зови доктора. Тиф, он шутить не любит….

Две недели Стожаров провалялся в помраченном сознании. Глядя на его ввалившиеся щеки, нечеткий образ, восковые руки и остальные хорошо им знакомые признаки, санитары скребли затылки: не пора ли Стожарова отбуксировать в мертвецкую?