Ботик свято чтил Лавра и Флора, покровителей лошадей. Мы неизменно им пели осанну на излете августа. Даже свой «Форд» Боря привез из Америки потому, что эту модель там называли «Жестянка Лиззи», но это неправильный перевод, сердился Боря, ее звали «Жестяная Лиззи», – в Америке всех лошадей зовут Лиззи!

Семя любви к лошадям упало на мою благоприятную почву. Я ощущаю себя потомком кентавра. Корни могучего древа ветвятся, просвечивая сквозь грунт времен, и мне ведомо все, что записано в звездах и в моей крови. Знаю, что произошла от синего коня, выбившего копытом ком земли, из которого и был сотворен мир мужчин и женщин, магнитных полюсов, страсти, радости, магии, высшей озаренности тел и сердец, камышовых и тростниковых зарослей, буреломов, бриза и лазури. Все это сплавилось во мне, от этого моя безалаберность, мой запал, звериная интуиция и склонность к ясновидению.

Хотя меня растила Панечка, кадровый ленинист и революционер, причем потомственный. Ее отец Федя на заводе Бромлея лил чугун. Именно Федя положил начало бурному революционному расцвету нашего генеалогического древа, в 1905 году воздвигнув баррикады на Пресне, после чего сражался на этих баррикадах, как лев, и в первых же боях пал смертью храбрых, оставив без пропитания жену, дочек – Паню, Аришу – и маленького Егорку.

Когда Феди не стало, мать упросила священника прибавить Панечке в метрике несколько лишних годков (из-за чего всю жизнь никто не знал, сколько лет ей на самом деле), отвезла в Москву и отдала на поденную работу чуть не столетней генеральше Полозковой, забубенной крепостнице. Этому-то осколку, развалине крепостничества, обязаны мы нашим личным несокрушимым рыцарем революции.

Как-то раз Паня закатилась на ипподром. Да еще со мной! Явилась Панечка не на бега, склонностей к азартным играм за ней не водилось, а по делам, наверняка партийным, но угодила аккурат перед забегом. Люди выстроились в кассу, ну и она, охваченная общим порывом, решилась: выглядела в списке конягу и поставила на завалящее существо ослиной расцветки, которое, спотыкаясь, вырулило на старт и равнодушно поглядывало вокруг. Лошадка долго фыркала и чихала, вдруг неожиданно встала на дыбы, да как пустится вскачь!

Паня болела за своего мышастого удальца с таким азартом, что позабыла обо мне. Из этого случая мне стало ясно с годами, что Паня всю жизнь держала себя в узде, хотя внутри у нее бушевали нешуточные страсти.

Меня оттеснили от барьера и чуть не затоптали, я даже начала икать от ужаса. Паня меня с трудом отыскала в бушующей толпе. Всего один раз я ее видела такой возбужденной, всклокоченной, с бордовыми ушами.

Что удивительно, Панечкин ставленник умудрился прихилять к столбу на голову вперед. Мы с ней приготовились огрести выигрыш, и тут выясняется, что в день Панечкиного триумфа призы выдавались не деньгами: ей предложили списанного рысака, установившего в далеком прошлом рекорд резвости.

– Берем! – заорала я вне себя от восторга.

До сих пор не могу ей простить, что приз она взяла не орловским рысаком, а стиральной машиной.

И пал бы смертью храбрых младший унтер-офицер Стожаров со своей ротой под развалинами крепости Осовец в августе пятнадцатого года вместе с другими русскими героями, если бы не его находчивость, любопытство и неимоверный нюх.

В тихую августовскую ночь, дождавшись ветра в сторону крепости, фрицы одновременно открыли вентили на сотнях баллонов с хлорным газом производства фирмы «Байер» и присели на горку, наблюдая при свете полной луны, как поползли огромные желто-зеленые облака в сторону русской крепости.

Макар проснулся от того, что на его плечо лег теплый хачапури. Он вздрогнул и вскочил, подумал: это не хачапури, а товарищ Сталин пробрался каким-то образом в каземат и разбудил его, чтобы сообщить что-то важное.

Макар вышел на стену крепости. Возле бойницы сладко спал рядовой Панкратов, положив голову на круглый камень. Стожаров поднял голову к звездам.

«Вот они, великие, неисчислимые, непостижимые управители наших судеб, сколько же их тут вихрятся надо мной, и в их констелляциях зашифрована моя судьба», – записал он в своей тетрадочке.

Потом опустил глаза – на дальний лес и поле впереди. По полю в сторону Осовца полз медленно зеленый туман. В тихом благостном утреннем воздухе появился какой-то посторонний запах, вытесняя дух южных трав и деревьев, не похожий на запах жареного сулугуни, которым угощал его Коба, товарищ Сталин, в Сольвычегодске.

– Не-ет, это какая-то дрянь, – подумал Стожаров.

– Дрянь эта, – вдруг пронеслось у него в голове, – не что иное, как хлорка!

В тюрьме Таганке воздух насквозь был пропитан въедливыми ее парами, Макар спасался на верхних нарах, закрыв лицо мокрой портянкой, запах хлорки травмировал его тонкую натуру, а главное – исключительный нюх. Даже после того как Макар попал на каторгу, пару-тройку месяцев одежда хранила в складках молекулы хлора.

Макар бросился в каземат, заорав благим матом:

– Подъем!!! На нас идет газ! Всем нассать на портянки и замотать себе харю! Закрыть окна, двери, на пол не ложиться!

Сверху могло показаться, что это местные крестьяне жгут жухлую траву или высохшую за год картофельную ботву, чтобы освободить землю под посадку нового урожая. Дым медленно полз по овражкам, сначала тонким зеленым ручейком, потом, набирая плоть и мощь, становился белым и черным одновременно, как страшный дракон, поднимающий свои многочисленные головы над землей. Потоки газа слились в огромное облако, которое накрыло лес и болота, Заречный форт, деревни Овечкино и Малая Крамовка, оставляя после себя мертвых коров, желтые листья, полегшую траву.

Первыми пали защитники крепости на передовой, те, кто был в окопах, зеленый дракон поглотил их, не оставив ни шанса на спасение. Девятая, десятая и одиннадцатые роты Землянского полка погибли целиком, от двенадцатой выжили сорок человек при одном пулемете.

Сначала ветер служил союзником германским войскам, задувая смертоносные клубы газа прямо на стены крепости, но вдруг изменил свое направление, закрутился, словно взбесившийся пес, кинулся в одну сторону, другую и пополз обратно.

На правом фланге клочья зеленого тумана накрыли Ландверный полк, ожидавший начала атаки. Некоторые сняли маски – покурить перед боем, кто-то дремал на утреннем холодке. Дыхание у многих остановилось, и они остались лежать в почерневшей траве.

Десять дней фрицы ждали попутного ветра на крепость, еле-еле дождались, и вот так доннерветер! Но оставались еще три полка германского ландвера на несколько десятков отравленных, раненых и утомленных солдат Осовецкого полка.

А чтобы разнести противника в пух и прах, вслед за баллонами с хлором и бромом немцы открыли сильнейший артиллерийский огонь и по сигналу ракетами пошли в наступление.

Все живое на открытом воздухе было отравлено насмерть. Все медное – орудия, умывальники, баки, фляжки, винтовки и прочее – покрылось толстым зеленым налетом. Вода питьевая испорчена хлором, продукты пиши пропали, по плацдарму бродили угорелые солдаты, бледные, с отверзнутыми ртами, воспаленными глазами, не понимая, что с ними происходит, а кто ложился на землю, уже не вставал.