Миф о первом мужчине и первой любви – чушь, глупее которой нет. Я ненавижу это вспоминать. Вот такая история.

Зачем я это вспомнила?

Теперь я не смеюсь открыто, я смеюсь про себя. Все люди смешные, я тоже.

* * *

Настроение у меня меняется даже не день ото дня, а час от часу. Без всякой причины. То хорошее, то жаль себя до слез. Мое лучшее лекарство от жалости к себе – это работа. Если ты на работе, от жалости к себе отвлекают больные, коллеги, бесконечная круговерть больших и маленьких дел. Мою жалость к себе лечат перспективные линии чужой человеческой жизни. Это параллельные линии, они не пересекаются с моей, потому не мешают, а, напротив, вытаскивают меня из угла, в который я загоняю саму себя.

Я теперь каждый день с Димитрием, чтобы не помнить ни о чем. Самое трудное время между окончанием моего рабочего дня и его приходом домой. Чтобы занять себя, я хожу по улицам и смотрю на людей просто так. Оставляю машину на платной парковке и хожу без цели, без руля и ветрил, как говорит Димитрий. Самое странное, я почти не вижу счастливых людей. Может, они берегут свое счастье от чужих глаз?

Как-то раз я увидела старика, он играл на губной гармошке и гитаре. Своей единственной ногой он бил в барабан. Сидячий одноногий, никому не нужный оркестр. У его ног лежала шапка, в ней почти совсем не было денег. У старика был голодный и несчастный вид. Глядя на него, я вдруг подумала:

«Что, если моя жизнь не удастся и я умру в коробке под мостом?»

Я положила в его шапку деньги. Много денег, чтобы откупиться от неудавшейся жизни и коробки под мостом. И поспешила уйти. Все знают, неудача заразна. Неудача – особо опасная инфекция, человечество еще не додумалось, как ее избежать.

Я снова заглядываю в чужие окна, как в детстве. Зачем? Наверное, чтобы найти счастливых людей, как когда-то искал их мой несчастливый дед. Чтобы найти образец для своей мечты о другой, непохожей жизни. Тоска по особенной жизни гложет мое сердце, как неизлечимый ревматизм. Хандра каждый день выгрызает из моего сердца по одному кусочку. Они совсем маленькие, но это больно.

В самом центре сохранились старые одноэтажные дома. Целый квартал. Остров патриархальной жизни, заповедник моего детства. На крышах домов печные трубы; если прийти сюда зимой, я услышу запах моего детства. Только пышек таких уже нет. Есть пышки «Thomi’s Pastry», без запаха и вкуса. Их продают уже остывшими и едят с кремом вместо яблочного повидла. Они не обжигают пальцы, и на них не нужно дуть, сложив губы трубочкой. Пышки «Thomi’s Pastry» – символ умершего детства. Их можно разогреть в микроволновке до ожога на пальцах. Детство не разогреть ничем.

В квартале моего детства разбитая асфальтовая дорога, она медленно и устало шагает между старых, усталых домов. У старых домов сохранились палисадники. Пыльные, заброшенные, только трава. Одни сорняки. И они устали расти. Они пригибаются к растрескавшейся, твердой, как застывший цемент, земле. В моем городе даже живучие сорняки устали жить.

Я набрела на старый дом, одно из его окон светилось, как апельсин. Под оранжевым абажуром за круглым столом сидели мужчина и женщина. Чуть старше меня. Они пили чай и говорили, спокойно и умиротворенно. И вдруг пощечина через стол. От него ей. Чашка вдребезги. Он ушел, отшвырнув стул, она плачет, закрыв лицо руками.

Картинка из чужой жизни для постороннего зрителя. Для меня – маленькая трагедия, для них, наверное, большая.

Может быть, все дело в проклятой любви? И у них тоже? Тебя любит икс, ты любишь игрек, а игрек любит зет. И получается, что счастья на свете не бывает. Лишь круговорот невезения и разочарования природы.

Тоска. Беспросветная тоска. Такая тоска, что выть хочется! И жить не хочется.

Почему мне приходят на ум эти слова? Лезут вкрадчиво, незаметно, сбивая меня с мысли, сбивая с привычного жизненного ритма.

Громко хлопнула вдруг

Крышка на крысоловке,

А в доме – и крысы нет!

Наверное, потому, что в моем доме ничего нет. И в душе нет, и в сердце нет. Ничего и нигде нет. И не будет.

Чтобы излечиться от тоски, следует влиться в толпу. Втиснуться локтями в ее организм и зарядиться ее энергией, раздраженной, деловитой и целеустремленной. Оттянуть на себя кусок энергетического одеяла, чтобы ощутить себя прежним и почувствовать облегчение. Я часто так делаю. Несусь в толпе вслед за ней, вместе переходя перекрестки, забегая в ненужные магазины, покупая ненужные вещи. В толпе не замечаешь лиц, тебе некогда, надо успеть. Куда? Неизвестно.

Сентябрьское вечернее солнце низко ложится и слепит глаза. Все люди, идущие внутрь солнца, окутаны его светящимся ореолом. Окантованы его лучистой каймой. Абсолютно все люди, и плохие, и хорошие. Я увидела впереди себя полыхающий нимб русых волос, и мое сердце забилось как сумасшедшее. Сердце выскочило из моей груди и помчалось за полыхающим нимбом. Не раздумывая. Без моего разрешения. А я бросилась догонять мое сердце. Я тронула его за рукав, ко мне обернулись чужие глаза постороннего человека.

– Простите, – сказала я. Развернулась и ушла.

Как-то перед католическим Рождеством меня понесло пошататься по улицам, поглазеть на праздничную толпу и город. В одиночестве. Под настроение. Я забрела в переулок, освещенный одним фонарем. Подняла голову к небу и стала ловить ртом снежинки. Я слышала, что так можно поймать удачу. Узнала и решила ловить. И вдруг услышала скрип снега за спиной. Я резко обернулась и увидела молодого парня, который все время шел за мной, то появляясь, то исчезая, как черт из коробочки. Я помню, меня тогда охватил безумный, животный страх. Я помчалась к свету, где были люди. Огромная праздничная толпа. Еле-еле поймала такси и приехала домой. Когда я вошла, мои руки еще дрожали. Знаете, почему я это рассказываю? Потому что в этот раз у меня так же дрожали руки и мне было страшно до смерти.

После моей первой прогулки туда, не знаю куда, Димитрий уже был дома, когда я открыла дверь его квартиры. Он стоял в прихожей в домашней одежде, и он не спросил, где я была.

– Мне нужно работать, – сказал он, глядя, как я снимаю туфли.

Я снимала туфли и рассматривала свою юбку с огромными бежевыми цветами на кофейной гуще. Цветы в грязной, коричневой жиже. Отвратительно! Никогда не надену эту юбку.

Димитрий постоял и ушел. Молча. И слава богу. Я устала до чертиков. Пошла на кухню и съела булку, запивая растворимым кофе. Лень было разогревать еду.

Пора ложиться спать, а его нет. Я вошла в кабинет, он сидит и таращится в невключенный монитор.

– Я была у родителей, – сказала я и обняла его.

– Хорошо.

– Пошли спать.

– Ты иди. Я скоро.

Теперь я возвращаюсь домой до его прихода. Кто нас с ним вылечит от тоски?

Я решила бросить это занятие – бродить по улицам без руля и ветрил. Зачем душу свою бередить? Только хуже.