желания сделать что-либо странное, непонятное, невыполнимое». Сам Дебюсси понимал все это иначе: «я хочу /.../ создавать оригинальные произведения, а не попадать все время на те же пути. Я слишком люблю свободу». Здесь я должен сделать важную оговорку: в поисках своих, оригинальных путей Дебюсси, в отличие от большинства создателей нового искусства, следовал лишь внутреннему голосу, интуиции, он ничего не изобретал. «Я пытаюсь подчиняться закону красоты, о котором/.../ часто забывают.» Он призывает «не слушать никого, кроме ветра, рассказывающего нам историю мира». И при этом не приемлет тех, кто «комбинируют, строят, выдумывают темы /.../ делают метафизику, но не дают музыки»; фактически он говорит о том же, что и Рахманинов. Как же могло случиться, что удивительные гармонические открытия Дебюсси в дальнейшем почти не получили развития, у него был всего лишь один действительно достойный преемник (да и то на ограниченном отрезке времени) — Морис Равель, тогда как изобретенная современником Равеля Арнольдом Шенбергом додекафоническая музыка была подхвачена десятками апологетов?

Художники-импрессионисты далеко не сразу добились понимания и признания. Не приходится удивляться, что та же участь постигла и Дебюсси, слава пришла к нему лишь в конце 19 века, и принесли ее оркестровые пьесы — сначала «Послеполуденный отдых фавна» (1894 г.), а затем, в 1900 г., — «Облака», «Празднества» и «Сирены». Но подлинно исторической вехой в истории французского, да и всего мирового музыкального искусства стала состоявшаяся в 1902 г. премьера оперы «Пеллеас и Мелисанда» (на сюжет Метерлинка). В противовес гремевшему (в прямом и переносном смысле слова) по всей Европе Вагнеру в этой опере «лишь по неуловимому содроганию мелодической линии и по дрожи оркестра, подобной легкому подергиванию губ, можно было заключить о драме, разыгрывающейся в душах» (Ромен Роллан).

Вот, что пишет тот же Роллан о Дебюсси, человеке и музыканте. «Человек подлинно французского склада, прихотливый, поэтически настроенный, остроумный; ум живой, непосредственный, независимый /.../ Он напомнил французской музыке о ее истинной природе, о ее забытом идеале: ясности, изящной простоте, естественности, о грации и пластике. Он хотел, чтобы музыка отказалась от всякого рода философско-литературных претензий /.../ чтобы она избавилась от музыкальной риторики /.../ от своего тяжеловесного синтаксиса /.../ гармонических и ритмических формул, от упражнений в ораторском многословии. Он хотел, чтобы все в ней было живописью и поэзией (курсив мой — И.Г.), чтобы она непосредственно и внятно передавала чистое чувство, чтобы мелодия, ритм и гармония свободно сочетались по своим собственным законам, а не по указке пресловутой логики и чисто абстрактных выкладок.»

Прожив неполных 56 лет (умер в марте 1918 г.), Дебюсси написал большое количество музыки в разных жанрах — вокальной, инструментальной, симфонической (огромной популярностью пользуется поэма «Море», состоящая из трех эскизов: «От зари до полудня», «Игра волн», «Разговор ветра с морем»), но более всего — фортепьянной. Это и две тетради по 12 прелюдий, и «Бергамасская сюита» с ее знаменитым «Лунным светом», и очаровательный «Детский уголок», и циклы «Эстампы» и «Образы», и «Двенадцать этюдов», и еще десятки отдельных небольших, как правило, вещей. Почти вся эта музыка давно уже вошла в золотой фонд мировой фортепьянной литературы.

А теперь взгляните еще раз на эпиграф к этой главе. При всем разнообразии творчества Дебюсси ключевой была тема природы. Из отзыва Н. Мясковского на выступление Дебюсси в России в 1913 г.: «... точно сама судьба предназначила ему воспеть природу в ее наиболее неизменяемых проявлениях — в тишине, покое, и воспеть так, как до сих пор никому не удавалось, да и навряд ли когда-нибудь удастся...»

Не удалось! Правда, воспевал Дебюсси природу не только в тишине и покое; наряду с «Террасой, освещенной лунным светом», «Туманами», «Мертвыми листьями», «Затонувшим собором» или «Отражениями в воде» среди его произведений есть и «Ветер на равнине», «Что видел западный ветер», «Фейерверк», «Колокола сквозь листву». И сами произведения, и их названия (в том числе такие, как «Девушка с волосами цвета льна», «Шаги по снегу», «Ароматы и звуки в вечернем воздухе реют», и «Паруса», и «В честь сэра Пиквика, эсквайра», и ... довольно и этого) — все это свидетельство подлинного поэтического дара.

Никто, насколько мне известно, так и не сумел дать исчерпывающую формулировку понятий «поэзия» и «поэт». К категории неудачных относится приведенное в «Словаре русского языка» С.Ожегова: поэт — «автор стихотворных, поэтических произведений». Во-первых, стихотворных еще не значит поэтических. Во вторых, кто же такой, если не поэт, Фридерик Шопен? Или Клод Дебюсси? Разумеется, поэт, прежде всего — поэт!

Что ж, попробуем побеседовать с ним как с поэтом.

           Что видел западный ветер, Поэт?

        Ветер западный, запевала просторов?

              Море! Море во гневе — и в неге,

         Вольницу волн, разбивающихся о тучи,

  Море, полное звезд — двойников тех, что в небе...

                 Мне бы, мне бы увидеть...

                           Еще паруса,

        Летящие подобно крыльям альбатроса,

      И Остров Радости, осколок Сада Райского —

             Последний на земле, последний...

                           Где? Где он!?

             Погоди. Молчи... Какая тишь...

                Вот, слышишь, слышишь?

                                  Нет...

                       Шаги, шаги по снегу!

             Вон там, из ниоткуда вьется след...

                   Какой-то путник одинокий...

             Все, оборвался, путь не завершив...

             Шаги я слышал, но не вижу ни души!

             Вот именно — души. Или надежды...

                  Поэт, прошу: скорее бы весна.

                     Гляди же: девушка в полях!

           А волосы, а волосы какие — цвета льна!

                    Ах, будь я ветер на равнине,

         Я овевал бы их дыханьем нежным, томным...

                              Да-а, фея, фея!..

                           Что за благодать! —

                  Ароматы и звуки в воздухе реют,

          Колокола доносятся сквозь светлую листву —

                             Ты этого желал?

                    Колокола? Я слышу и другие,

                     Словно из глубины времен...

                             Откуда этот звон?

                 Взойдем на холм, здесь — в Анакапри.

                 Лесное озеро внизу, вглядись в него:

Сквозь толщу неподвижных вод темнеет, видишь, что-то?

                            Затонувший собор!

                      С