тех пор, как Алексей уехал на золотые прииски и Фиса осталась одна. И так приучил себя к мысли, что и думать ему о Фисе не годится, что теперь, когда уже надо было пойти, не мог сразу решиться.

Всю смену просидел за рычагами задумчивый и хмурый.

Нехорошо Полина отнеслась, по-бабьи. Лучше бы ей пойти самой… Опять же, можно и ее понять. Не хочет домами знаться… Может, и права… И сказать: «Иди сам!» — ей тоже было совсем не легко…

Окончив смену, не заходя домой, пошел к Ломовым. По выщербленной тракторными гусеницами дороге спустился к центру поселка, пересек распадок и поднялся к «ихней» улочке.

За три дня, что прошли после запоздалого бурана, по улочке ни разу не проехали. Немятые сугробы подпирали крылечки коттеджей. Вдоль домов хозяева расчистили узкую и глубокую тропку.

Анатолий ступал, как по канаве, сминая снег полами длинной борчатки. Поднялся на голубое крылечко и не сразу осмелился постучать.

Он никогда не думал, что Фиса сможет так ему обрадоваться. Сам он не обрадовался, увидев ее. А огорчился и почувствовал себя виноватым. Сразу надо было прийти…

У Фисы было лицо ребенка, который в чем-то нечаянно провинился, обреченно ждал неминуемого наказания и вдруг понял, что наказывать его не будут, а, напротив, хотят ободрить и поддержать.

— Спасибо, Толя! — сказала она и отвернулась.

Анатолий подумал, что Полина умнее и душевнее его. Она, по-женски, правильнее все понимала.

Сказал бережно:

— Не надо убиваться… Анфиса Степановна.

Фиса посмотрела на него, виновато улыбнулась.

— Так уж и Степановна?..

У Анатолия слова комом застряли в горле. Черт его знает, как оно в жизни все получается!.. Мудрим друг перед другом, все боимся: не так поймут… Людям не верим или себе не верим?..

Фиса первая взяла себя в руки:

— Раздевайся, Толя. Садись. Давно я тебя не видела.

Анатолий снял свою борчатку, вернулся в прихожую, повесил подальше от Фисиной шубки. И тут только сообразил: надо же было зайти домой переодеться.

— Садись, Толя! — повторила Фиса.

Анатолий отставил стул подальше от стола, чтобы не коснуться опрятной белой скатерти, и сел.

Фиса тоже села. Молча смотрела на него. А он упер глаза в пол. Когда шел сюда, думал — самое трудное войти, а вот сказать еще труднее. Слов нет тех, какие надо сказать. Так получается: и доброе сделать нелегко.

Наконец осмелился:

— Не прими за обиду, Фиса… Советовались мы с Полиной. Вот, велела она тебе передать…

Боясь встретиться с Фисой глазами, подал ей завернутый в бумагу пакетик.

Увидел, как у Фисы задрожали губы.

«Говорил Полине… Поплакали бы вместе… все легче… А я что могу…»

— Фиса!.. Ведь мы от всей души…

Она улыбнулась сквозь слезы.

— Разве я от обиды… Беспонятный ты, Толя!..

Что хотела сказать?.. От догадки будто оборвалось в груди и сразу в жар кинуло…

И тут же выместил себе: где совесть?.. Она Алексея и мертвого любить будет…

И сказал вовсе невпопад:

— У тебя, наверно, и дрова кончились? А весна еще не греет…

Фиса отвела глаза, словно и смотреть на него больно. Встала, шагнула к нему, положила руки на плечи.

— Толя ты, Толя!..

И поцеловала ласково, как ребенка.

Он это понял, что как ребенка. И все равно невмоготу.

Весь задрожал и отшатнулся.

— Фиса!.. Фиса!.. Что ты, Фиса!..

И кинулся к двери.

Не удержать бы его. Но сам остановился. На крылечке грузно топали ногами, сбивая снег. Видно, много людей пришло.

Постучали смело.

— Есть кто дома?

Анатолий узнал по голосу Федора Шмелева.

Фиса вышла в коридорчик. Анатолий посторонился, пропуская ее.

Фиса приоткрыла дверь:

— Заходите!

Шмелев вошел первым, за ним Ленька Соколок, позади всех Семен Семенович Глазырин.

«Как люди пришли, — подумал Анатолий, — переоделись с работы, умылись».

— Здравствуй, Анфиса Степановна. Принимай гостей, — сказал Шмелев и обернулся к товарищам. — А нас уж опередили.

— Не ты один человек, — возразил Семен Семеныч.

Фиса пригласила гостей садиться и улыбнулась через силу. С этими, малознакомыми, было труднее, чем с Толей.

— Ну вот что, Анфиса, — хмурясь сам на себя, сказал Семен Семенович, — мы тебе долго докучать не станем. Первое дело, не убивайся. Над кем беда не рассыпалась.

Семен Семеныч, все продолжая хмуриться, оглядел товарищей, как бы ожидая, что кто-то из них подхватит разговор. Товарищи молчали. Шмелев сосредоточенно смотрел куда-то в угол. Ленька Соколок, потерявший всю прыть, не находил, куда пристроить длинные свои руки.

Семен Семеныч вздохнул и продолжал:

— Второе дело, опять не убивайся. На миру не пропадешь. Мы ведь тоже люди. Поможем. Пока Алексей грех свой отработает.

— Спасибо! — сказала Фиса. — Спасибо вам за доброе слово, за вашу заботу…

Голос у нее перехватило. Анатолия резануло по сердцу: сейчас заплачет.

Но Фиса уже совладела с собой.

— Спасибо вам… Не надо ничего… пока… Нет у меня нужды… Толя вот помог…

— И мы не рыжие, — сказал Ленька Соколок. — Так что ты в панику не кидайся. Я не про это, — он показал на белый пакет. — Я насчет Алексея. Он ведь понял все. Сам заявил. Значит, человеком будет.

И вот тут у Фисы не хватило сил.

Закрыла руками мокрое лицо. Зашептала исступленно:

— Лешенька!.. Зачем ты это?.. Зачем?.. Как жили хорошо!.. Зачем ты это, Лешенька… милый мой… родной…

Все, помрачнев, опустили головы.

Семен Семеныч подошел к Фисе. По-отцовски погладил по голове большой своей рукой с толстыми узловатыми пальцами.

— Поплачь, дочка, поплачь… Боль слезой отойдет… Поплачь, не гляди на нас. Не чужие… На Алексея своего зла не держи. Оступился он, поправится…

У Анатолия зябкой дрожью стучали зубы. Застонал, чтобы не закричать.

Неправда!.. Неправда! Подлец он!.. Загубил твою жизнь, Фиса!..

Убил бы его сейчас. Не помиловал.

— Мы пошли, дочка, — сказал Семен Семеныч и махнул рукой ребятам: пора, нечего рассиживаться.

Пропустил вперед Шмелева и Соколка, у самой двери обернулся.

— Если мальца оставить, старуха моя всегда дома. Так что не сомневайся.

Фиса вряд ли чего слышала. Так и сидела, закрыв лицо руками.

Анатолий, кусая губы, смотрел на ее вздрагивающие плечи. Услышал, как хлопнула дверь за уходящими, очнулся и, стараясь ступать бесшумно, медленно пошел из комнаты.

— Останься, Толя, — сказала Фиса.

Анатолий вздрогнул от неожиданности. Когда обернулся, лицо у него было почти испуганное.

— Скажи правду, Толя. Полина знает, что ты ко мне пошел?

— К чему это ты спросила?

— Не смеешь сказать?

— Сама послала. Я тебе говорил.

— Правду?

— Никогда я тебя не обманывал… — понурился и вполголоса, словно себе: — Может, потому и…

— Толя… милый, не сердись на меня… Сама не знаю, что говорю. Или не