I

Святополк умер 16 апреля 1113 г., вскоре после солнечного затмения (19 марта), которое задним числом приняли за предзнаменование его кончины. Он был погребен в златоверхом Михайловском соборе, построенном в 1108–1112 гг. на его пожертвования. Овдовевшая великая княгиня раздала за упокой души своего мужа неслыханно богатую милостыню. Однако о великом князе «плакали» только его бояре и дружина; на лицах простых киевлян не было видно даже притворной скорби.

На другой день после похорон киевская знать пригласила Владимира Мономаха занять киевский стол. Возникла щекотливая ситуация. Киев являлся отчиной сразу нескольких князей: Мономаха, обоих Святославичей – Олега и Давыда и старшего из сыновей Святополка, Ярослава. Старейшим князем между ними был Олег; но о «Гориславиче» в Киеве не хотели и слышать. Тем не менее Мономах ответил киевским послам отказом и остался в Переяславле, желая, по-видимому, предварительно разузнать о намерениях Олега.

Между тем обстановка в Киеве накалялась. По словам сказания о построении вышгородской церкви Бориса и Глеба, по смерти князя Святополка «были многий мятеж и крамола и молва немалая в людях». Народ, почуяв безвластие, обрушил свой долго сдерживаемый гнев на тех, кого считал виновниками закабаления разоренных и опутанных долгами людей. В один из дней в городе вспыхнули беспорядки. Были разграблены дворы тысяцкого Путяты, городских старшин («сотских») и гнездо ростовщичества – еврейский квартал, примыкавший к Жидовским воротам. Останавливаться на этом горожане не собирались. Звучали призывы поквитаться и с другими, более высокопоставленными лицами, которые ссужали деньги в рост, – женой покойного великого князя («Святополковой княгиней»), боярами и игуменами богатых монастырей.

Перепуганные «большие и нарочитые мужи» срочно отправили в Переяславль второе посольство. Теперь они уже не просили, а требовали скорейшего приезда Мономаха в Киев, возлагая на него ответственность за все, что еще может произойти. «Поиди, княже, Киеву, – говорили они. – Аще ли не поидеши, то веси [знай], яко много зла воздвигнется, то ти [это тебе] не Путятин двор, ни соцьских, ни жиды грабити, и паки ти [а еще из-за тебя] поидуть на ятровь [невестку] твою и на бояры и на манастыре, и будеши ответ имел, оже ти [если из-за тебя] манастыре разграбят»314.

На этот раз их слова возымели действие. Уже через сутки, 20 апреля, 60-летний Мономах с дружиной стоял у стен Киева и, встреченный «с честью великой» духовенством «и всими кияне», сел «на столе отца своего и дед своих». Приезд популярного в народе князя породил надежды на лучшее – «и вси людье рады быша». Волнения улеглись.

Призывая Владимира на княжение, «большие и нарочитые мужи», вероятно, надеялись, что он железной рукой усмирит бунтовщиков, как это сделал князь Изяслав Ярославич в 1069 г. Однако их надежды не оправдались, репрессий не последовало. Вместо этого Мономах постарался снять социальное напряжение, пойдя навстречу пожеланиям широких слоев населения Киева. По всей видимости, миролюбивый настрой князя объясняется тем, что злоупотребления, против которых восстали киевляне, были обычным явлением и в других областях Руси. Для того чтобы не допустить распространения мятежа на соседние с Киевом земли, требовалось не карать доведенных до отчаяния людей, а устранить причину народного недовольства.

Это и попытался сделать так называемый «Устав Владимира Мономаха» (известный по спискам Пространной редакции Русской Правды, где он выделен особым заголовком). Как сообщает первая статья этого памятника, вскоре по прибытии в Киев Владимир собрал в княжьем селе Берестовом своих наиболее видных дружинников, в том числе тысяцких Киева, Белгорода и Переяславля; к участию в совещании был приглашен и представитель Олега Святославича315. То, что «Устав» был принят в совете с главами общин крупнейших городских центров Русской земли и включен в общерусское законодательство – Русскую Правду, как нельзя лучше показывает универсальность затронутых в нем проблем.

Обсудив в общей думе создавшееся положение, законодатели выработали некоторые меры по смягчению долговой кабалы. Положено было резко ограничить произвольное взимание ростов. Отныне заимодавец мог давать деньги в долг не больше чем под 50 % и только на трехлетний срок; причем выплата «реза» за третий год освобождала должника от необходимости возвращать сам капитал. Максимальная ставка годового процента, таким образом, снижалась до 17 %. Неоплатные должники, чье имущество пострадало от нападения ратных людей, от пожара или другого несчастного случая, получали отсрочку платежей на год. Закупам – разорившемуся люду, наймитам-полурабам, работавшим «из пищи» (ради пропитания) на господском поле, – «Устав» гарантировал сохранение личной свободы в случае невыплаты ими долга.

Ряд утраченных ныне летописных списков, известных по извлечениях из них в трудах В.Н. Татищева, в связи с этими экономическими мерами упоминает еще об изгнании евреев из Руси. Согласно этому известию, киевляне всем миром просили у Мономаха «управы на жидов, что отняли все промыслы Христианом и при Святополке имели великую свободу и власть, чрез что многие купцы и ремесленники разорились. Они же многих прельстили в их закон». Мономах вынес этот вопрос на совещание князей. На съезде в Выдубичах князья постановили выслать всех евреев из Руси и впредь не пускать, а если тайно войдут, то вольно их грабить и убивать, «и с сего времени жидов на Руси нет»316. Историки относились к татищевскому сообщению с разной степенью доверия; указывали, в частности, на его противоречие со статьей Повести временных лет под 1124 г. о большом пожаре в Киеве, во время которого «и Жидове погореша», хотя и с той оговоркой, что «прежнее место жидов могло долго удерживать их имя»317. Во всяком случае, нельзя не принять во внимание тот факт, что евреи снова попадают в поле зрения древнерусских источников после большого временного перерыва и уже в качестве выходцев из других стран318.

Регламентация отношений между заимодавцами и должниками значительно облегчила тяжелую участь последних. Завещая читателям своего «Поучения»: «Не вдавайте силным погубити человека», – Владимир не преминул с гордостью отметить, что сам он «и худого смерда, и убогые вдовице не дал есмь сильным обидети». Действительно, источники того времени свидетельствуют, что Мономах не раз давал чувствовать «сильным» тяжесть княжьей руки. В одном из дошедших до нас посланий митрополита Никифора владыка оттеняет его роль законодателя, «хранящего истину в веки, творящего суд и правду посреди земли», «оградившего законоположениями, как будто некими стенами чудными, свое христианское стадо». В другом письме он адресуется к Мономаху с такими словами: «Подумай об этом, князь мой, поразмысли о тех, кто был изгнан тобой, об осужденных тобой на наказание, об отвергнутых. Вспомни о тех, кто кого оговорил и кто кого оклеветал. И сам как судья рассуди их и, будучи наставляем от Бога, помяни всех, и так сделай, и отпусти, да и тебе отпустится, и отдай, да и тебе отдастся». И далее Никифор прибавляет: «Не печалься же, князь, из-за этих слов. Или думаешь, что кто-то пришел ко мне печальный [с жалобой] и потому написал я тебе это? Нет, это для твоей правой веры, просто так написал я для тебя как напоминание, ибо великие властители часто нуждаются в большом наставлении, ведь они многим пользуются, и многие изъяны имеют». Эта оговорка показывает, что опальные были знатными людьми, чьи родственники или друзья имели возможность обратиться к митрополиту с жалобой на действия князя. Послание Никифора можно сопоставить с известием Новгородской Первой летописи о том, как в 1118 г. Мономах призвал из Новгорода сотского Ставра с несколькими боярами и посадил их в погреб за творимые ими грабежи319.