пусть и не генеральскую, должность, да к тому же тем будет бдительнее, послушнее и злее. Что же до его творчества в доносительной области, то я располагаю только одним, — впрочем весьма выразительным, — документом: доносом Кондрашова в обком на собственных подчиненных. Почуяв, что ему из-за моей «фразы» грозит опасность и что его могут опять выгнать (а теперь уже до пенсии так близко!), он настрочил следующее письмо:

Заведующему Отделом Культуры Ленинградского Обкома КПСС

тов. Александрову Г.П.

Клеветническое утверждение Е. Эткинда о характере развития нашей литературы в советский период во вступительной статье к книге «Мастера русского стихотворного перевода» не может не вызвать у меня возмущения.

Никакими доводами не могу оправдать поступок главного редактора отделения издательства тов. Смирнова, подписавшего в декабре 1967 года рукопись Эткинда в набор, не прочитав ее.

Хотя с января 1968 года редакция «Библиотеки Поэта» не подведомственна мне в смысле прохождения и редактирования рукописей, но права оправдывать себя юридическим невмешательством я, как руководитель отделения издательства, как коммунист, не имею. Есть сторона политико-моральная, обязывающая каждого члена партии любыми средствами бороться за чистоту нашей идеологии.

Строгие административные меры, которые будут предприняты руководством издательства к людям, непосредственно пропустившим антисоветский выпад Эткинда, — это естественно, но главный вывод из случившегося, главное состоит в том, чтобы в издательстве повысить воспитательную работу в соответствии с решениями апрельского Пленума ЦК КПСС, исключить малейшую возможность протащить в отдельных произведениях взгляды, чуждые социалистической идеологии нашего общества.

             Директор Ленинградского

              отделения издательства

                   «Советский писатель»

                             Г.Ф. Кондрашов

                                         11.10.68

Никакой, даже очень одаренный писатель, желая создать образ советского чиновника, лизоблюда и демагога, не сочинил бы такой текст. Тут всё есть: и плевок в сторону автора («Клеветническое утверждение…»), и осторожное неупоминание состава его клеветы (а вдруг Кондрашова потом обвинят, что он ее повторил? Поэтому он пишет туманно: «…о характере развития нашей литературы в советский период»), и предательство собственного сотрудника, своего же главного редактора («… не могу оправдать поступок…»), и намек на то, что сам он в этом деле «юридически» не при чем («…редакция „Библиотеки поэта“ не подведомственна мне в смысле прохождения…»), и благородное самобичевание («…но я… как коммунист, не имею права оправдывать себя…»), и присяга на библии («…любыми средствами бороться за чистоту нашей идеологии») и, наконец, обещание расправиться со своими подчиненными («строгие административные меры… к людям, непосредственно пропустившим антисоветский выпад Эткинда…»). Тут самое интересное слово — «непосредственно». Вот с кем надо расправляться, с непосредственными виновниками — не со мной. Я от этого всего далек, я не при чем, мне «Библиотека поэта» «не подведомственна в смысле…», но я коммунист, и я сам, да, я сам хочу сознавать свою ответственность…

Во все европейские языки из нынешнего русского проникло не только слово «спутник», но и другое — «аппаратчик». На Западе это слово часто произносят, не понимая его до конца. Вот он, аппаратчик; имя ему — Кондрашов. Это фигура комическая, но и страшная. Угрозу свою он выполнил — уволил «непосредственных виновников». Уволил четырех лучших своих сотрудников: редактора Ксению Бухмейер, заведующую редакцией «Библиотеки поэта» Ирину Исакович, главного редактора Михаила Смирнова и, немного позднее, был снят с работы Владимир Орлов, председатель редколлегии «Библиотеки поэта». За что? Кондрашов это сформулировал в приведенном документе: всё это люди, «непосредственно допустившие антисоветский выпад Эткинда».

Таковы были мои собеседники. За хозяйским столом сидел длинный как жердь, с длинной шеей и длинной, унылой, благообразно-седеющей головой Кондрашов. Лесючевский бегал из угла в угол, его огромный жирный затылок и лысина наливались кровью, топорщились бурые волосы, росшие из ушей и носа, он давился криком: — «Вы клевещете на советский строй… Вбиваете клин между партией и писателями… Когда это было, чтобы поэты не могли говорить? Чтоб они из-за этого переводили? Фраза лживая, невежественная… Ложь, клевета…»

Я молчал. В памяти вертелись строки совсем молодого поэта, которые меня подмывало произнести вслух, но я удерживался:

Из Гёте, как из гетто, говорят

Обугленные губы Пастернака.

Эти строчки мне запали навсегда, они и теперь кажутся мне гениальными, в них сжато все, что я мог бы изложить в долгих рассуждениях, все, что я вполголоса пробормотал в моей вялой «фразе». Я молчал, потом тихо спросил:

— Так что же, культа личности никакого не было?

Боже! какой я вызвал поток негодования, какой взрыв ярости! Я не разбирал уже, что рычал Лесючевский, отбежав на своих коротких ножках к окну. Запомнил я только одно:

— Вы, — кричал он, — вы спекулируете на трагедии народа!

Я смотрел на него с удивлением, мне казалось, что он — в истерике. Орлов произносил незначащие примирительные слова, Кондрашов время от времени вставлял что-то про чистоту нашей идеологии. Потерпев еще немного, я подлил в огонь такого масла, что мой собеседник, казалось, вот-вот умрет от апоплексии: я назвал Заболоцкого.

— Вы всё отрицаете, — сказал я, — но вот поглядите: в течение 1948–1956 годов, за целое десятилетие, такой замечательный поэт, как Заболоцкий, напечатал хорошо если пять-шесть стихотворений. А ведь написаны в эти годы лучшие его вещи: «Гурзуф», «Облетают последние листья», «Прощание с друзьями», «Сон», «Поэт», «Неудачник», «О красоте человеческих

лиц»… В эти годы опубликованы не только его бесчисленные грузинские переводы, — Важа Пшавела и Орбелиани, но и немцы, и венгры, и таджики, и узбеки… Он всех переводил. Из лагеря Заболоцкий вернулся в 1946, а печатать его как поэта начали после 1956 года. Это ведь что-нибудь да значит? А Пастернак? Ахматова?

Лесючевский не отвечал, он, кажется, даже не слушал. Возражать пытался Орлов («Заболоцкий и Пастернак переводили, сознавая себя участниками многонациональной советской культуры…»), Лесючевский же продолжал свой бешеный монолог. Имя Заболоцкого подействовало на него, как мулета на быка. В конце разговора он приутих и на прощание дал мне понять, что на издание потрачено много денег, что выпускать его, к сожалению, придется, что редакция получила распоряжение выкинуть всех Гумилевых и Ходасевичей и что я должен переработать предисловие «в свете партийный указаний».

Никогда феодал Лесючевский не простил мне этого разговора. Неодолимые препятствия, воздвигавшиеся на пути моих книг в издательстве «Советский писатель», были последствиями моей дерзости. Я посмел напомнить всесильному директору о его жертвах.

Горькое отступление

И бросив серебренники в храме, он вышел, пошел и удавился.

Матф. 27, 5.

Дорогой западный коллега, у тебя так много источников информации,