Увидев, как она решительным жестом начала снимать через голову майку, он отвернулся, но успел различить ее смуглую спину, голую и прямую. Не зная, что делать, он сказал: «Я пока пройдусь, может, еще увижу какого-нибудь оленя», – хотя прекрасно знал, что уже слишком поздно и животные давно отдыхают в укромных местах, переваривая пищу, и что его слова были всего лишь попыткой скрыть смущение, вызванное ее наготой. «Хорошо», – согласилась Глория. Приближаясь к соснам на опушке, он услышал всплеск воды, – должно быть, она уже прыгнула с камня. Тогда он осмелился оглянуться и увидел ее голову, появившуюся на поверхности, и белевшие на фоне воды руки, ритмично рассекающие гладь озера. Он подумал, что еще не поздно вернуться, снять одежду, пользуясь расстоянием, которое отделяло их друг от друга, и встретиться с ней далеко от берега, разделявшего их, словно некая граница, преодолеть которую было невозможно из-за страха и стыда. Там, далеко, все будет совсем иначе, гораздо проще: оба мокрые и обнаженные, в центре озера, они касаются кончиками пальцев крыш затопленных домов, покрытых слоем ила, их тела ласкает одна и та же вода, покачивая, как надувные матрасы. Но он не вернулся. На глазах появились слезы злости на самого себя и неожиданно – видимо, из-за свирепой гордости, унаследованной от отца, – на нее, раздевшуюся перед ним без стеснения, как перед ребенком. Давид дал слезинкам спокойно скользнуть по щекам и решительно зашагал назад – но в обход, пригибаясь и прячась в зарослях, а потом залег за кустами в нескольких метрах от только что покинутого места. Сухие корни сосен поднимались на поверхность и лежали под верхним слоем сухой земли, как вены под старческой кожей.

Свет еще пробивался над горизонтом, будто мрак позволил солнечным лучам задержаться чуть подольше, прежде чем все вокруг накроет ночь. Уже почти полная луна начинала лить свой молочный свет. Он раздвинул сухие ветки перед собой и посмотрел в сторону озера. Глория отдыхала, неподвижно лежа на гладкой темной поверхности воды, словно неживая, раскинув руки и повернувшись к нему затылком. На мгновение в нем затеплилась мысль: а вдруг она ждет его, ждет, что он тайно подплывет сзади, напугает или как-нибудь пошутит, ведь она не могла не знать о его присутствии. Но Давид понимал, что не осмелится. Ему было хорошо лежать вот так, безнаказанно наблюдая за ней, вдыхая тяжелый запах высушенной земли, слушая шумы леса, съежившегося с приходом ночи, и глядя на растущее в озере отражение луны. Все чувства в нем обострились, и сердце мерно стучало под ребрами.

В это время суток мошки опускаются к воде, а рыба поднимается на охоту ближе к поверхности. Какой-то карп выпрыгнул за насекомым и упал в воду, с шумом разбив тишину. Словно испугавшись, Глория быстро повернула к берегу. Он не двигался, чувствуя, как все в нем затрепетало. Она вышла из воды в том же месте рядом с камнем, на котором оставила одежду, не выставляя, но и не пряча свою изумительную наготу, прикрытую только светлыми трусиками, – намокнув, они обозначили темное пятно лобка. Глория наклонилась и, слегка поеживаясь от холода, начала вытираться маленьким полотенцем. У него было достаточно времени, чтобы рассмотреть ее, и в его памяти навсегда остались длинные ноги, с блестящими капельками воды, грудь, подрагивавшая при каждом шаге, темный и манящий треугольник внизу живота и мокрая кожа.

Он стоял под душем, и очередной оргазм волной накрыл его тело. Он вздрогнул, услышав усталый и ласковый голос матери: «Сынок, заканчивай уже, мне нужна горячая вода», который вернул его в мир нищеты и вечной экономии на всем, чем только можно. Но он еще несколько минут мылся, стараясь не упустить из памяти образы того вечера: Глория одевается у камня, а после зовет его, и он слышит ее голос, но не покидает своего убежища. Он не понимал почему, но ему непременно хотелось заставить сестру поволноваться, напугать, и эта мысль доставляла ему особое удовольствие; он хотел, чтобы она представила себе, что его там нет, что он исчез, хотел, в конце концов, сделаться необходимым для нее, хотя бы на несколько минут. Он увидел, как она причесывается и затем прикуривает сигарету, как окликает его и начинает беспокоиться. Решив, что уже хватит, Давид выполз назад из укрытия, стараясь не задеть ни один куст, который мог выдать его, и встал с земли, только когда оказался вне поля ее зрения. Удостоверившись, что на одежде не заметно следов грязи, а на лице – слез, он вышел на берег. «Где ты был? Ты так далеко ушел...» – сказала она. Его огорчило, что в ее голосе было больше упрека, чем радости, но он вежливо ответил, что там, дальше, видел оленей и некоторое время наблюдал за ними. Они взяли кисти, мольберт и вернулись к машине. Дабы избежать ненужных споров, он не сказал отцу, где был.

Закрыв кран и надев халат, Давид направился в свою комнатушку на верхнем этаже, холодную и почти без мебели, зато дарившую ему независимость и одиночество, – подальше от кухни и столовой. Давид запер дверь, переоделся во все чистое и, перед тем как сесть за маленький круглый стол с пластиковым покрытием, встал на стул и выудил с верхней полки шкафа альбом, где уже сделал несколько рисунков углем. Из него он достал свой портрет: его недавно нарисовала и подарила ему Глория. Он помогал ей расставлять вещи в ее старом доме, и они разговаривали о живописи. Она спросила, не истратил ли он краски, что она ему дарила, и он ответил, что нет, он уже добился определенных результатов в рисовании, но пока не совсем умеет подобрать нужные цвета и оттенки. Глория хотела отблагодарить брата за помощь, и, когда он присел отдохнуть возле окна, она попросила его не двигаться. Потом взяла лист с карандашом и энергичными штрихами набросала портрет, который он теперь хранит как сокровище. Давид спрятал его от родителей, но часто, заперев дверь, доставал, чтобы полюбоваться, как богатый коллекционер в одиночестве любуется украденным из музея шедевром, который нельзя никому показать. Он провел перед ним много времени, изучая длину и частоту линий, интенсивность контуров, глубину теней. Ему казалось, этот простой рисунок обладает способностью настоящих произведений искусства отражать модель с большей правдивостью, чем зеркало. Глории удались его губы, тонкие и чуть сердитые, волосы, падавшие на взмокший и высокий лоб, чуть раздувшиеся ноздри, которые будто пытались поймать ее аромат. Даже крошечные точки угрей нашли свое место на бумаге. Он обратил внимание на глаза, в одно и то же время полные робости, удивления и желания, и ему стало интересно, знала ли она, как он в нее влюблен? Несомненно, она о чем-то догадывалась, потому что на портрете можно было разглядеть мучительное беспокойство, возникающее, когда человек никак не может удовлетворить свое желание. «Когда я научусь так рисовать? – спросил он себя. – Будет ли у меня время наверстать упущенные годы?» Возможно, теперь, благодаря наследству, будет. Благодаря наследству Глории. Он перевернул рисунок и прочитал ее посвящение: «Не ищи понапрасну. Все краски – в твоих глазах». Внезапно он поднял голову, вслушиваясь в дремлющее эхо, разбуженное этими словами и похожее на далекий-далекий колокол в покинутом скиту. Он прочитал еще раз и вспомнил слова Глории о тайнике, где хранился ее дневник. Удостоверившись, что сестра не сердится на его любопытство, он осмелился вслух высказать предположение, что надо бы держать его в надежном месте и не оставлять вот так, открытым. В голове всплыл ее ответ: «Никто его не найдет. Можно открывать и закрывать дверь тайника, но дневник все равно останется незаметным». Тогда эти слова озадачили его, он начал соображать, что бы они значили, но так и не понял и в результате забыл о них. Теперь же они воскресли в памяти, вслед за надписью на портрете, которую после ее смерти он перечитывал впервые.