Наконец, почти через неделю, Глория сказала, что портрет закончен. Она все не решалась показать его и отбросила с полотна материю только после того, как они закончили заниматься любовью, будто боялась, что Маркосу он не понравится. Но портрет потряс его. Это был он, не его отражение, а он сам. Показывая портрет, Глория словно хотела сказать: «Вот то, что я знаю о тебе»: холст был полон вопросов, теней, шероховатостей, оттенков и полутонов; это были словно дополнительные слои, которые потом можно будет снять и увидеть, что же скрывается под ними, точно так же, как реставраторы с помощью рентгена открывают первоначальные наброски старинной картины, сделанные до того, как художник решился на окончательную версию.

То была их последняя счастливая неделя. Потом случались отдельные мгновения, часы, ночи и дни, но никогда – такого полного и продолжительного счастья. Тогда появился этот нелепый преподаватель, и, хотя Маркос до поры до времени не знал о нем наверняка, холодность Глории и его собственная ревность дали разрастись трещине в их отношениях. У него началась депрессия, и он принялся шпионить за ней, выискивая несоответствия в ее объяснениях о том, как она проводит время, хотя отлично понимал: он так неистово перекапывает землю у нее под ногами, что однажды сам же может и провалиться. Но Англаду грызло противоречивое недоверие, свойственное любовникам, – оно тем больше, чем сильнее они влюблены. Он словно запутался в гигантских зарослях ежевики: чем отчаяннее пытался освободиться, тем яростнее в него впивались колючки, раздирающие тело. Все это продолжалось до тех пор, пока однажды вечером он не узнал правду, избавлявшую от необходимости вести подкопы дальше. Он так и остался там, в темноте подземелья, ощущая, как вокруг ползают отвратительные, мерзкие черви унижения и ревности.

С того момента все уже было по-другому. Он не решался сказать, что знает о ее обмане, – ведь тогда, по идее, он должен был бы ее оставить. А Маркос не хотел терять Глорию, потому что верил: у него еще есть силы выбраться из тоннеля сомнений и она очистит его от накопившейся грязи унижения.

Позже, когда закончилась эта абсурдная история, Глория все ему рассказала. Похоже, она раскаивалась. Но, как он интуитивно догадывался, не из-за того, что изменила ему, а просто потому, что считала происшедшее большой личной ошибкой. То, что должно было бы повлечь за собой улучшение в их отношениях, стало новой причиной для конфликтов, которые превращали их жизнь в настоящий кошмар. Каждая ссора заканчивалась обвинениями в измене, хотя изначально могла разгореться совсем по другому поводу. После занятий сексом он смотрел, как она, довольная, пытается отдышаться, и спрашивал себя: чего ей недоставало с ним, почему она искала какого-то другого тела, что ей давали другие, чего не мог дать он?

Если он на несколько дней, слишком занятый в адвокатской конторе, забывал об этом, спокойствие все равно не длилось долго. Оставшись один – что случалось, когда у Глории появлялись заказы, – в своей квартире, такой светлой и холодной, он ворочался в постели, и воспоминания снова мучили его. Маркос был уверен, что люди всегда признаются лишь в малой доле своих грехов, поэтому воображал другие измены Глории – с мужчинами, которых знал и с которыми даже был вежлив и учтив. Ему хотелось немедленно встретиться с ними и попытаться выбить из них правду. Он проводил несколько дней, не видя ее, отговариваясь неотложными делами, выдумывая клиентов, которых не было, но через неделю возвращался к ней, якобы чтобы уже никогда не расставаться, удрученный тем, что не обладает силой воли. В те дни Маркос сопровождал ее повсюду – в галерею и за покупками, на ужин и в кино – и в конце концов начал замечать, что Глория тяготится его постоянным присутствием, хотя и не осмеливается об этом сказать. И если ее звали на какую-нибудь закрытую выставку или на встречу, на которую он пойти не мог, Маркос, как и раньше, начинал подозревать, что Глория все выдумала, лишь бы от него отделаться. Он боялся превратиться в одного из тех мужчин, которых всегда обманывают, потому что женщина не решается прямо сказать, что находит его занудным и неинтересным. И Англада не мог найти выхода из положения, муки его сделались невыносимыми: то, что раньше казалось небольшими болезненными уколами, и нужно было только подождать несколько дней, чтобы боль прошла, теперь превратилось в огромную ноющую рану.

Как можно так жить? – спрашивал он себя – что это за разрушительный невроз, который заставляет человека одновременно и любить, и ненавидеть, причем с одинаковой силой, – ведь эти чувства не только противоположны, но и несовместимы? Какой внутренний орган или какая железа могут выделять в одно и то же время злобу и страсть? Но на такие вопросы ответов обычно не бывает, хотя он задавал их себе в течение долгого времени, и они только плодили новые вопросы. Даже теперь, когда Глория умерла, он был не способен ответить на них.

Он поднес к глазам мощный бинокль и оглядел окрестности по кругу – справа налево. Со временем он стал выбирать определенные стратегические точки, с которых мог обозревать весь контролируемый им район Патерностера. Сейчас он стоял на камне, на вершине одного из многочисленных холмов, служивших границей заповедника.

Каждый день он следовал одним и тем же маршрутом на служебной машине, прихватив предписанное правилами ружье. Ему нравилась эта сторона его работы: объезжать по периметру заповедник, окруженный высокой металлической оградой, через которую не могут перепрыгнуть олени. Такая траектория позволяла оценить подлинный размер природного заказника, и Молина чувствовал себя хозяином этих просторов, как феодал, который верхом на лошади объезжает границы своих владений, держа на плече сокола – тогда он заменял ружье. Здесь был его дом, здесь он чувствовал себя уверенно и привык командовать. За металлической оградой он терял все свои преимущества и атрибуты власти. Оттуда, из внешнего мира, пришла прекрасная девушка, так смутившая ему душу, а потом она умерла, и ее смерть – несмотря на настойчивые вопросы лейтенанта и высокого детектива, который, казалось, много знал и уже начинал давить на него, – ему удалось отодвинуть от себя, так чтобы она его не слишком волновала. Хуже была смерть второй девушки, усложнившая все до крайности и повлекшая за собой еще больше вопросов и подозрений, касавшихся непосредственно его. Теперь молчание может дорого ему обойтись.

Осматривая в бинокль окрестности, Молина взглянул на ту часть дороги, окаймлявшей заповедник, что выходила за пределы подвластной ему территории. Там, где она пересекалась с дорогой, ведшей к воротам. Он различил вдалеке маленькую фигурку велосипедиста, вовсю крутящего педали.

Уверенным шагом егерь вернулся к машине и продолжил объезд. Через километр остановился перед воротами, на которые недавно смотрел в бинокль. Как обычно, они были открыты, чтобы полицейские, уборочные грузовики и бригады, занимавшиеся посадкой деревьев, могли проезжать без помех. Олени выйти наружу не могли – их копыта скользили по металлическим трубам, которыми был выложен проход. Все было тихо. Он убрал ногу со сцепления и поехал дальше, поднимая столб пыли на пересохшей дороге, которая от ограды вела в лес: на протяжении трех километров граница заповедника проходила вдоль крутого оврага, где тек ручей, который не могли одолеть машины. Это была самая непроходимая и заброшенная часть территории.