«Сейчас не лучшее время для твоих выходок, сынок», — писал отец. Рука его дрожала, и буквы разбегались по странице, наезжая одна на другую.

Раздраженного тона письма оказалось довольно, чтобы я заказал место на корабле, отплывающем из Лимы прямиком в Венецию. Я не позволю запугивать себя и обращаться с собой, как с мальчишкой, во всяком случае, не мужчине, который тайно лишил меня наследства и которому недоставало мужества прямо сообщить мне о своем чудовищном проступке.

Я насвистывал, стоя на палубе, когда мы проходили мимо Ислея с его мулами, поджидавшими послушных сыновей, дабы отвезти их через горы к их строгим папочкам. Я одарил городишко блестящей улыбкой, помахав ему на прощание рукой, утопавшей в пене кружев. Сомневаюсь, чтобы отец отважился пуститься за мною в погоню. Так что в тот раз я так и не попал в Арекипу, о чем даже сожалел, поскольку в Лиме мне прожужжали все уши о ее белокожих обитательницах с такими маленькими ножками, что они никогда не ходили пешком из страха отрастить огромные копыта.

Поглаживая Тупака Амару в своем кармане, я думал: «Да зачем вообще мне нужна Арекипа, когда я видел Вальпараисо?»

Я спешил вернуться обратно в Венецию: мои «Слезы святой Розы» должны были произвести фурор на рынке косметических средств, который уже медленно пересыхал от жажды, не в последнюю очередь еще и потому, что оскорбления Наполеона в адрес Венеции становились все более и более личными.

Я и представить себе не мог, что вскоре вернусь сюда и буду карабкаться по склонам Эль-Мисти по собственному почину. Я еще не знал тогда, что желтая лихорадка уже медленно пожирала моего папочку в свое удовольствие.

Суровая правда заключалась в том, что я потерял возможность в последний раз увидеть недовольное и разочарованное лицо своего отца.

Марчелла Фазан

— Эй, ты! Ты, со своим лицом! А ну-ка перестань забиваться в угол и иди сюда, на свет.

— Ее зовут Марчелла, — терпеливо пояснил Пьеро.

В моем дневнике сохранилась запись о том, что в ответ Сесилия Корнаро метнула на него столь гневный взгляд, «что он мог испепелить его на месте».

Хромая, я приблизилась к ней, наблюдая за сменяющими друг друга выражениями на ее лице: раздражение, удовольствие, расчетливость. Она взяла меня за подбородок и не слишком вежливо покрутила мою голову из стороны в сторону.

— Для начала слева, — пробормотала она.

Нет, она никогда не была добра со мной, эта Сесилия Корнаро. В мой первый день в ее студии она вела себя жестоко и безапелляционно, как сущий тиран. Не думаю, что она знала, что означает и как произносится слово «пожалуйста». Она ругалась, как портовый грузчик. По комнате летали предметы. Однако я с радостью видела, что она, подобно Пьеро, отдавала себе отчет в моем состоянии, но относилась к моему увечью как к мухе, случайно залетевшей в комнату. То есть она заметила его, а потом отложила в самый дальний уголок памяти и занялась более интересными вещами.

В то время, когда я встретилась с Сесилией Корнаро, я как раз начала взрослеть и пыталась преодолеть разочарование, растущее с каждым дюймом, который я прибавляла в росте. Я имею в виду разочарование, доставляемое мной другим. Беспомощность — естественное состояние маленького ребенка, и его любят за это. А вот беспомощный подросток или взрослый человек — нечто совсем иное. Никто не улыбается ему ласково, никто не ерошит ему волосы, никто не нянчится с ним, когда взрослый человек, хромая, входит в комнату или вкатывается в нее в инвалидной коляске.

Сесилия Корнаро попросту не занималась благотворительностью, вынужденной или какой-либо еще. После моего прибытия она указала мне на стул с дырой в сиденье. Между его закрытыми матерчатым пологом ножками стоял ночной горшок. Я покраснела до корней волос, представив себе разговор, который должен был состояться между ней и Пьеро, в результате чего и появилась подобная конструкция. Но потом я сказала себе, что Пьеро наверняка проделал все с присущим ему тактом и деликатностью, предложив, в конце концов, весьма элегантное решение проблемы.

— Устраивайся поудобнее, — обратилась ко мне художница нейтральным тоном, который должен был уберечь меня от замешательства.

Но самое странное заключалось в том, что, имея полную возможность удовлетворить свою естественную нужду, мой мочевой пузырь начисто забыл об этой неприятной настоятельной необходимости. Я так и не воспользовалась тем ночным горшком, ни единого разу за долгие месяцы, что я провела у нее в студии. И только когда мы с Пьеро покачивались в гондоле, направляясь домой, я ощутила внутренний позыв и поспешно сжала колени… и все остальное. Но потом я вспомнила, что Мингуилло все еще пребывает в Южной Америке, и неприятные ощущения улетучились, словно их не было.

В эти недели я не вела дневник, потому что жила полной жизнью, а не просто наблюдала за ней со стороны. В студии мне удавалось забыть даже о существовании Мингуилло. Или же, если я и вспоминала его, то как нечто имеющее очень малое значение. В те дни я обрела новое удовольствие. Я мысленно воображала словесную перепалку между Сесилией Корнаро и Мингуилло, в которой художница буквально уничтожала моего брата разящими выпадами.

А сама я, напротив, чувствовала себя польщенной тем страстным интересом, который проявила ко мне эта женщина. К моменту моего первого официального визита Сесилия Корнаро уже до мелочей продумала, как будет писать мой портрет. Стул с пологом стоял в углу у окна, выходящего на Гранд-канал. Я постаралась не выдать охватившей меня дрожи, когда она приблизилась ко мне и обернула мои волосы тюрбаном из белой материи.

— Дьявол меня раздери, какие кости! — пробормотала она.

— Что вы имеете в виду?

— Ignorante come una talpa, — проворчала она в ответ. Невежественна, как крот.

Я хотела объяснить ей, что меня и держали взаперти, как крота, в свете моего увечного состояния, но почему-то душа моя вдруг восстала против того, чтобы предстать несчастным созданием в глазах Сесилии Корнаро.

Где-то я вычитала, что художники-портретисты хотят знать как можно больше о тех, кто им позирует. Посему я нервно предложила:

— Рассказать вам о себе?

— Нет, — ответила женщина без особой резкости. — Ты мне не интересна, потому что в тебе пока еще нет ничего интересного. А вот тебе, пожалуй, будет полезно послушать об искусстве.

И, пока Сесилия сначала набрасывала скетч, а потом рисовала меня красками, она объясняла, как составляются цвета: какое насекомое, растение или минерал отдало частичку себя, чтобы в результате получился темно-красный, коричневый или прозрачно-белый цвет, который как раз и призван был изобразить мою кожу. Я покраснела, когда она поставила передо мной поднос с желтыми красками, чтобы я взглянула и поняла, что желтый сам по себе таит в себе целую радугу полутонов и оттенков.

— Иктерин, — сказала она, — желтый или отмеченный желтизной. Лютеус, золотисто-желтый. Мелин, канареечно-желтый. Вителляр, ярко-желтый. Аурулент, золотистый. Цитрусовый, лимонно-желтый…