продолжал Гектор. – Деревня близко от города, но он же одноногий на протезе, пешком идти трудно и тяжело.

– Он приехал на автобусе – у нас тогда курсировал рейсовый по району – и в Пузановку, и в Жадино, а в дачный сезон и на Змеиный луг, где фестиваль. И маршрутки тогда ходили. Сейчас ничего нет, а тогда эту, как ее… инфраструктуру наши власти чуриловские развивали. Сообщил мне паренек в больнице – я его там навещал с оперативниками, – мол, он накануне с Аглаей виделся, и она позвала его на следующий вечер на концерт, на Змеиный луг, музыкантов каких-то волосатиков послушать. Рок-группу модную – «Мумий Тролля», что ли… Тогда видимо-невидимо этих троллей съехалось, на гитарах наяривали они круглыми сутками. Аглая ему рандеву в Пузановке на восемь вечера назначила. Она часто на их семейную стройку на велосипеде наведывалась – прокатиться с ветерком и на хоромы свои новые глянуть. Она и Женю Пяткина на велосипеде катала, гоняли они на Змеиный луг скульптуры страшенные смотреть. Девчонка его – одноногого калеку – на багажник сзади сажала и везла. Жалела его по-своему.

Глава 17

Мясорубка

Больше старый чуриловский опер про Зарецкого-Пяткина ничего не вспомнил, как ни морщил лоб-чесал затылок. Зато под занавес, уже провожая гостей до калитки, ответил на вопрос Кати о матери девушек – проверяли ли ее на причастность к их убийству?

– Естественно, версию насчет матери отрабатывали. Мало ли случаев в практике, когда родители убивают детей? Я ее лично допрашивал в больнице, в кардиологии, где она лежала после инфаркта. И было это через три недели после смерти девушек и ее любовника Воскресенского. Она еще не оправилась, рыдала, оплакивала их. Алиби на тот вечер семнадцатого августа мы ее проверили, оно оказалось железным. Крайнова до самого закрытия салона красоты сверяла с бухгалтером отчеты для налоговой. А у хахаля ее не нашлось алиби. Он в салон красоты на работу лишь в обед заглянул ненадолго, и где тот день и вечер болтался, мы не установили. Работяг, что Крайновой дом строили, он незадолго уволил. Так что и шабашники ничего нам не поведали.

На прощание опер доверительно сообщил непосредственно Кате, дыша на нее водочным перегаром:

– Дело вроде раскрытое, а считай, что темное, мутное. Уж и так и так мы тогда прикидывали. И мобильники нам не помогли – это сейчас все с них считывают, все шаги и жертв, и подозреваемых, а тогда – увы. Мобильник только у Полины имелся, у Аглаи нет, не купила ей мать. Остатки его сгоревшие мы на полу нашли. А расшифровку звонков у оператора тогда еще не освоили. Да и связь в Чурилове была допотопная. Одно нам сразу прояснилось с подачи экспертов – первой убили бедняжку Аглаю. Труп ее лежал у входной двери. Может, именно она впустила кого-то в дом, потому что дверь никто не взламывал. А уж дальше какая мясорубка пошла с топором и веревками, когда он… или она с пьяной Полиной дрался и к стулу ее привязывал – один черт знает.

Опер сам себе противоречил и не замечал. Потому что, бубня о «мясорубке», он словно позабыл об одной из главных улик – бутылках из-под шампанского.

Когда они отъезжали, Катя в окно внедорожника заметила, как их собеседник, несмотря на осоловелость, извлек из кармана штанов мобильный и кому-то сразу позвонил.

– До Кашина всего одиннадцать километров, – сообщил Кате Гектор, глядя в навигатор. – Как много интересного нам поведали о тромбонисте! Не зря мы с вами такой долгий путь проделали.

– Вы с самого начала, как Зарецкий, он же Пяткин, появился на дороге перед нами ночью, предполагали, что он что-то и правда видел. – Катя кивнула. – Когда мы копию сгоревшего дела в архиве нашли, ваше предположение превратилось в уверенность. Но вы, Гек, все равно бы все раскопали про тромбониста и его детство, даже если бы нам не удалось попасть в архив МВД. Зарецкий вас сильно зацепил.

– Сгоняем сейчас в Кашин, в больницу, а? – спросил Гектор. Он был словно в лихорадке. Катя, сама заинтригованная, в тот момент списала все на азарт поиска. – Конечно, поздно уже, но его могут завтра выписать. И тогда придется в Люберцах его искать. Мне не терпится с ним сейчас потолковать про чуриловские дела – в реале, а не в тумане его ночных истерик.

– По-вашему, он нам врал, когда уверял, что ничего не помнит? О городе, где чуть не утонул в обвалившемся колодце!

– Я не знаю. На лжеца он не похож. И выражался он не совсем так. Он утверждал, будто не помнит, что говорил ночью на дороге. – Гектор вырулил на шоссе и прибавил скорости. – Я прежде знаете, как о нем думал? А не провидец ли он – ясновидец? Мозги ему закоротило от удара молнии, и он стал события разные на-гора выдавать в трансе – только не будущее предсказывать, а из прошлого «постить» ментально… Типа медиума, которому духи на ухо шепчут. – И он, лицедей, процитировал загробным тоном: – Дух Наполеона, открой, когда же…

– Серьезно?

– Нет. Да. Нет. То есть, наверное, истина где-то рядом. – Гектор широко улыбался Кате и гнал «Гелендваген».

Катя взяла его за запястье, глянула на наручные часы – сколько осталось до инъекций? Достаточно времени еще. И Гектор при ее прикосновении мгновенно затих. Выражение лица его изменилось.

– О мальчике-калеке на одной ноге в Чурилове не забыли, несмотря на провалы в памяти у некоторых полицейских. – Катя сразу благоразумно поменяла тему: – Возможно, и Гарифе Медозовой он знаком, только она не успела нам об этом сказать. Но мы к ней еще вернемся, Гек. К ней много вопросов без ответов. Но все же, все же, все же…

– Что? – Гектор внимательно посмотрел на Катю.

– Слишком много времени прошло, чтобы мы с вами абсолютно точно могли воссоздать все события того августа. И дело даже не во вранье, хотя и с ложью мы наверняка столкнемся, но… пятнадцать лет стирают все грани. Нам расскажут одно в искренней уверенности, что все именно так тогда и было. А на самом деле ход событий иной. Проверить документально невозможно, потому что уголовное дело сгинуло – все первичные свидетельские показания, допросы, рапорты… У Крайновых нет родственников, не осталось семейного архива, даже фотографий сестер прижизненных мы не видели. Какими они были внешне… Сейчас свидетели того дела вспомнят какие-то обрывки… Кто-то забудет важные факты. Что-то всплывет, но другое не прояснится уже никогда. Я