— Ну, думается ему вскоре разъяснили глубину заблуждений.

— Сперва хотели объяснить. Но было решено, что много лучше разъяснить отеческие заблуждения и их последствия сыну.

— Вот оно что. И в какую тот вступил ложу?

— Не припомню сейчас, но не суть важно. Важно то, что сей — должник и не станет требовать отчета в поручениях, пусть и весьма щекотливого свойства.

— Как его звать?

— Сирин Алексей. — Поджио сощурил глаза и немного помолчал, словно раздумывал, прибавлять ли к своим словам нечто более важное. — Сказать кстати, молодчик весьма высоко женился. Молодая его супруга при Императрице.

— При которой? При матери?

— Нет, не при вдовице. При Елизавете Алексеевне.

— И сей час она… в Таганроге?

— Да, — Поджио вновь усмехнулся. — Таганрог городишко маленький, и от постороннего человека тирана легко оберечь. Тут их расчеты верны. Так же, впрочем, как верны были расчеты с тайным объездом больших путей. Да только кто помешает любящему мужу прибыть на почтовых, на денек, навестить жену? Зря Рылеев интересничает. Не столь уж трудно вычислить, кому выпало предназначение.

— У меня не было достаточных сведений для сей арифметики, — сухо произнес Пестель.

Поджио ощутил, как на лбу выступает обильная испарина. Как можно было допустить такую нелепую, такую непростительную глупость?! Сам, по доброй воле, не будучи никем притянут за язык, он только что выболтал секрет, коим вовсе не пытался делиться с кем бы то ни было, а в особенности с Пестелем. Как такое получилось? Не человек, а крючок какой-то. И на чем прицепился? Всего-то хотелось сбить с Пестеля спесь, когда тот засомневался, что де расчеты неверны. Вот и сказал, что в деле есть свой инженер. А дошло и до имени, и до жены. Насчет домов-то пустяк, а вот второе… Ох, неладно! А третье неладно будет, коли собеседник поймет, что он растерялся теперь.

Поджио полез было за носовым платком, но тут же одернул себя: неизвестно, приметил ли собеседник пот, а пойдешь вытираться, так наверное приметит. В комнате-то, как назло, холодно.

— Вы говорите, Павел Иванович, верны их расчеты? — торопливо спросил он, чтобы отвлечь внимание. — Но кого, кроме самого тирана, вы включаете в сие местоимение?

— Хотел бы я знать… — Пестель заметно помрачнел, хотя и до того не глядел жизнерадостным. — Сказать по чести, я вообще не могу взять в толк, кто может его оберегать в этой стране. Уж, коль скоро мы сегодня вспомнили о католицизме, так в католической стране я ни на мгновенье бы не усомнился о том, кто удерживает трон.

— Иезуиты? — понимающе согласился Поджио. — Вы бы подумали об иезуитах?

— Само напрашивается, не так ли? Но у нас-то откуда взяться деятельным теократам, да чтоб не уступали каменщикам по обустройству тайной организации? Такое немыслимо. Но кто ж тогда постарался, чтобы Михайлу Орлова изобличили и, вот зловещая жестокость произвола, перевели в армию?

— Да кто-нибудь из чиновников полицейских — получил донос да решил дать делу ход.

— Да где ж вы сыщете такого чиновника, чтобы, разбирая донос с мест, не наткнулся на родню, добрых знакомцев, братьев по ложе? — Пестель кинически усмехнулся. — Чем выше поднимается донос, тем безопаснее. Понятно, не каждый из тех, кто покрывает нас, хочет жить при народовластии. Да только девять человек из десяти не верят, что мы предпримем хоть какие-то действия. Как же можно — взять да арестовать доброго знакомца, который интересничал в приятельском кругу? Помните, о девятнадцатом годе тиран Министерство полиции разогнал? Можно подумать, что-то от сего изменилось. Как продолжали дела под сукно совать, так и суют. Ареста Орлова не должно было случиться, по всему не должно! Кто же нам препятствует? Сам-то тиран, понятно, все время вставляет нам палки в колеса! Как долго он препятствовал моему производству в чин! О, сей ужас самодержавия, яростного зловластья, сколь счастливы будут избавленные от него потомки! А мне ведь так необходимо нужно было получить полк, чтобы по первому сигналу поднять его в сторону столицы!

Поджио сочувственно кивнул. Уж четыре года, как в члены Южного общества перестали принимать штатских, а военные с утроенным раченьем принялись добиваться должностей руководящих. По началу восстания в столице «фланги» общества должны были двинуться на Санкт-Петербург.

Некоторое время оба заговорщика молчали. Поджио прохаживался по комнате, Пестель же стоял, неподвижен, сложив на груди руки. Бронзовый бюстик Бонапарта сверху вниз взирал на живой свой список с холодным металлическим одобрением. Я знаю то, чего вам, живущим, неведомо, казалось, говорил он. Откуда сей человек, происхожденьем саксонец, уродился с маслиновыми моими глазами, с кожею, смуглой, словно от щедрот корсиканского солнца? Не знаете, вот то-то.

Мысли Пестеля ненадолго улетели вдаль, далеко от собеседника, туда, где Россия, или как еще станет она называться, простиралась свободной и великой, крепко закрытой границами от иноземного суемудрия, от всех этих ненужных ей христианских Священных Союзов, от внутренних распрей во языцех, за несуществованием боле таковых. Язык станет один, русский, по очищенный от сора, что наволок Петр с прочими Романовыми, прекрасный язык, в чем готов он поклясться на своей именной золотой тыкне![10]

Но имя Петра отвлекло Павла Ивановича от приятных грез. Какая-то мысль вертелась в голове. Ах, да! Петр во времена оны бежал из Москвы, дабы воротиться в нее невредимым и разобравшимся во врагах своих. То ж делал и Иоанн IV, удалившийся в Александрову слободу. Оба преуспели. Похоже, Александр пытается взять предшественников за образец. Неглупо, само по себе неглупо.

— Вот, что меня тревожит иной раз, — прервал молчание Поджио, также, видимо, куда-то улетевший своими мыслями. — Ну, как тиран сумеет нанести нам опережающий удар? Четыре года тому он немного не добился запрета на продажу крестьян без земли! От сего один шаг до отмены крепостной зависимости. А ведь рабство — главный наш рычаг, отмени его власть, нам беда. Рабство — козырной наш туз, многие другие наши замыслы толпе не доступны.

— И, бросьте, — Пестель пренебрежительно махнул рукою. — Чуть не добился, вы сказали? А каково тирана прокатил на сем вопросе Государственный Совет? Это всего лишь запрет на продажу крестьян без земли. А о полной воле и бабка его не могла договориться с дворянами, ни сам он не может. Да для того, чтоб уездная барынька перестала считать приданое своей дочки в человеческих душах, в России еще лет сорок надобно работать и работать! А мы все решим разом. Всего-то дела — отправить в каторгу всех дворян, кои не проникнутся высоким человеколюбивым значением сего деланья. Самодержавие воистину мягкотело, оно страшится проливать кровь. Нет, тиран нам не помеха. Даже и в Таганроге — козыря из наших рук он не вырвет. Прежде всего потому, что, коли Кондратий не пустой болтун, тиран в своем Таганроге ничего сделать не успеет.