Нужды нет, Лёлькин нрав сдабривает сию сахарную воду не то что гвоздикой, а иной раз и перцем. Но ведь всяк скажет — пряности штука ценная. Во всем остальном ты счастлив столь банальным образом, что остается только порадоваться отсутствию у тебя в юности профетического дара. Ты ведь признавал только жанр трагедии. Что ж, обижаться не на что. Все мы, романтики-готики, хлебнули по полной кружке из котла, в коем варился-клокотал черный античный ужас.

Платон Филиппович не без оснований подозревал, что тщательно им скрываемая от сторонних людей любовь к домашнему очагу столь велика не только потому, что юношеская трагедийность мироощущения естественным образом сменилась с годами спокойным жизнелюбием. Ломоть хлеба можно попросту есть, но, коли ты вспомнишь о голоде, ты не обронишь ни крошки. Как небрежничать каждой семейной минуткой, как ни упиваться ею, как ни примечать самых мелочей супружеской и детской жизни, когда десятки боевых товарищей твоих навеки остались неженаты и бездетны? Нужды нет, совеститься за то, что остался жив, Роскофу не приходилось — нарочно себя не берег. А все ж каждый живущий мужчина живет сейчас за десятерых, не за себя одного.

Ну и даст Бог. Мы, сдается, не так худо проделали старый кунштюк, к коему прибегали в свое время и проклятый Иоанн Четвертый и Петр Великий. Оба предшественника преуспели. Должен и Александр воротиться в свою столицу благополучен. До арестов заговорщиков либо остались считанные дни, либо ничего не осталось (как прознать о начале контрреволюции, сидючи в глуши?) Полно, сидеть в ней не непременно надобно, можно встать и пройтись, — хмыкнул Платон Филиппович, поднимаясь.

Разъезды Императора, без коих, кстати сказать, вполне можно было обойтись, завершились благополучно. Александр проехал по Земле войска Донского, оттуда завернул в Крым. В конце октября, правда, венценосец вновь немного приболел. Но лихорадку и слабость прогнали стакан горячего пунша на ночь да рисовый отвар, коим Виллие всегда пользовал Александра от жара. Уж на следующий день Император одолел девяносто верст, поскольку не желал огорчить супругу, уже ожидавшую его в Таганроге.

Все обошлось, Роскоф, чем дальше от столиц, тем безопасней! А теперь и вовсе пустяк остался: проскучать пару недель, думал Платон Филиппович, меряя горницу шагами.

— Благоволите принять? До вашего благородия особа с письмом из дому, — произнес слуга, застывший в дверях, дабы не препятствовать стремительному хождению Роскофа по чрезмерно малой комнате.

— Кто таков? — недовольно приподнял бровь Платон Филиппович. — Ты как докладываешь?

— Не моя вина-с! — поспешил оправдаться малый. — Не изволили назваться. И одеты в штатское платье.

Ну вот, приготовился скучать, досадливо подумал Роскоф. Нету, не обессудь, мил-человек, хоть с десятком писем из дому, а не пущу не то что в дом, где Император находится, но даже и в сад.

— Где он?

— У ворот.

— Вот пусть там и ждет, — Платон Филиппович досадливо махнул рукой. — Нет, не выходи к нему вовсе, сам.

Мягкий южный ноябрь явил солнечный полдень. Платон Филиппович лишний раз глянул на наружные посты. Затем, заставляя себя идти медленно, двинулся к воротам. К добру ли давеча вспоминалась семья? Чем, как не тревогой о ней, легче всего выманить его сейчас из Таганрога, из этого небогатого особняка? Пустое! Это ведь только для простодушных соседей лакеи в Кленовом Злате — заурядные лакеи. Меж тем уже год, как оные взаправду — толковые вольноотпущенные на хорошем жалованьи, умеющие владеть оружием. И оружие у них есть. А Панна? А старшие мальчики в школьных стенах — Егорка и племянник Сережа?

Роскоф выровнял дыхание, отгоняя обрывки тревог, и приблизился к приезжему, чей теплый плащ указывал, что совсем недавно он пребывал в более холодных краях.

— Жарища, — приезжий перебросил полу через плечо. — Так и будешь у ворот держать, Роскоф?

— Медынцев?! — Платон не сумел сдержать изумления. — Меньше всего ждал тебя увидеть. Не подумал бы, кроме того, что ты в России.

— Я не только в России, я в отставке. — Арсений отвел глаза в сторону. — Я, собственно, по просьбе твоей сестры, она не хотела доверяться почте.

— Прасковья благополучна? — быстро спросил Роскоф, принимая послание. У сестры, видимо, не нашлось под рукою модного конверта, и она разобралась со своим письмом, как водилось в родительской молодости: перегнула лист пополам неисписанной стороной наружу, три раза свернула, разгладила и пришлепнула гербовой печаткой.

— Вполне, — Медынцев продолжал избегать встречи взглядов.

Не успокоенный, но позволивший себе тревогу Платон торопливо сломал восковую кляксу.

«Платошка, не обессудь, — словно бы зазвучало в его ушах сестрино контральто. — Тебя мне обвести вокруг пальца сроду не удавалось. Не могу и теперь сочинить неотложного до тебя дела сугубой секретности. Потому пишу правду как есть, а уж ты выворачивайся дальше сам. Медынцев очень искал с тобою повидаться, прочее из разговора поймешь. Он бы и без повода с тобою встретился, да надобно же щадить гордость ближнего. К тому ж без моей выдумки он бы ждал, когда ты в именье будешь, а хорошие дела надобно сразу и слаживать. Помирись с ним, Платон! Не все я знаю, что промеж вами было, да только время многое меняет. Любящая тебя сестра Панна».

Платон Филиппович, оторвавший наконец глаза от листа бумаги, порадовался, заметив, что детский друг старательно разглядывает усевшуюся на забор ворону. Ну, Прасковья, ну разодолжила! Вот кстати на скуку посетовал, оно и развлечение подвернулось. Придется расхлебывать, куда денешься.

— Медынцев, — теперь Платон был уверен, что ему удастся сохранить серьезную мину. — Не могу передать, как я тебе обязан.

— Пустое. Я рад быть полезну Прасковьи Филипповне, — голос Арсения вдруг сделался хриплым. — Знаешь, Роскоф… Сказать по чести, тебе не стоило держать на меня обиды, будь я хоть тысячу раз неправ.

— Вот как? — только и нашелся Платон.

— Так и никак иначе. Ты ведь тогда уже знал что-то, чего не знаю я. Из всех вас только Панна… Прасковья Филипповна — без двойного дна. Я знаю даже, когда сие двойное дно в тебе установилось: когда ты начал ездить на вакациях то ли в Сибирь, то ли на Урал. Куда на самом деле? Не будь войны, я бы подумал — в Италию.

— Куда?! — неподдельно изумился Роскоф. — Пройдем-ка лучше ко мне, не стоит на улице объяснять, с чего ты решил, будто я лгал о своих перемещениях.

Но когда детские друзья оказались замкнуты наедине в слишком тесном пространстве, обоими опять овладело мучительное замешательство.

— В таком закутке и людям жить невместно, — Арсений с деланным интересом обозрел комнатенку в два окна.

— Что поделаешь, — хмыкнул Платон. — Город Таганрог мало приспособлен принять разом всю свиту. Не обессудь — даже хорошей трубки не предложу, мы тут на биваках. Веришь ли, три недели не курил.

— Гиштория запомнит твою великую жертву во благо короны Романовых. — В Арсении, так же, как и в Платоне, невольно проснулись мальчишеские жесты и ухватки. Он уселся на единственный в комнате неудобный стул, но не приличным молодому дипломату образом, а верхом.