С трепетом вспоминаю свой первый приезд к Норе; мне шёл тогда двадцать второй год.

Старая, выжившая из ума герцогиня с акульими зубами и наштукатуренным лицом затолкала меня в спортивный автомобиль и рванула к Норе по этой самой дороге пятнадцать лет назад.

— Норин зверинец придётся тебе по душе, цветничок тоже, — орала она мне в ухо, стараясь перекричать ветер. — Публика у неё собирается на любой вкус: хочешь зверюги, хочешь укротители, тигры, киски, розы, сорняки, что угодно. В ручьях у неё водится всякая рыбка, и холодная, и горячая. А в парниках зреют плотоядные монстры, наглотались жутких удобрений и вымахали аж до потолка. Приезжаешь к Норе в пятницу в чистом белье, а в понедельник уползаешь весь грязный и пропотевший. Ты словно пережил, вдохновился и написал все Босховы Соблазны, прошёл сквозь Ад, видел Страшный суд и Конец Света! У Норы в замке живётся как за тёплой щекой великана, тебя ежечасно жуют и пережёвывают. Дом проглотит тебя. А когда замок выдавит из тебя последние соки и обсосёт твои юные сладкие косточки, он выплюнет их, и ты окажешься под холодным дождём, на станции, один, позабыт-позаброшен.

— Они что, хотят утопить меня в желудочном соке? — Я старался переорать мотор. — Переварит он меня, как же! Подавится. Никакому замку меня не проглотить! Не позволю пресыщаться своим Первородным Грехом!

— Гы-гы-гы! Глупенький! — загоготала графиня. — Да тебе уже к утру воскресенья все косточки обгложут!

Я выбрался из лабиринта памяти, словно из лесу. Машина плавно шла на хорошей скорости, я сбросил газ: слишком уж заходилось сердце от восторга, затуманилось в голове, кровь отхлынула от жил — и я убрал ногу с педали.

Под небом озёрной синевы, у озера небесной сини стоял величественный Гринвуд, замок Норы. Он расположен среди самых круглых в Ирландии холмов, его окружают самые густые в Ирландии леса и самые высокие деревья. Его башни, построенные неизвестными зодчими и ушедшими в небытие народами, возвышаются уже тысячу лет. Для чего? Никто не знает. Гринвудские сады зацвели в первый раз пятьсот лет назад. А лет двести назад по чьей-то прихоти между древним кладбищем и галереей затесались амбары и подсобки. Здание женского монастыря землевладельцы превратили в конюшню, а к замку девяносто лет назад пристроили новые крылья. У озера развалины охотничьего домика, здесь дикие лошади уносятся в море трав, здесь есть озёрки с ледяной водой, а в пустошах затерялись одинокие могилы грешниц; отринутые миром, они остались изгоями и после смерти, столь чудовищны были их преступления.

Как будто в знак приветствия, солнце вспыхнуло в десятках окон. Ослеплённый, я резко нажал на тормоза. Я сидел, зажмурив глаза и облизывая губы.

Я вспомнил свой первый вечер в Гринвуде.

Дверь открыла Нора, собственной персоной, совершенно голая.

— Вы поспели как раз к шапочному разбору! — возвестила она.

— Ерунда! А ну, сынок, подержи. Это тоже. — Герцогиня в три приёма молниеносно сбросила с себя одежду, прямо в дверях, на сквозняке, и стала как очищенная устрица.

Я и опомниться не успел. Я стоял как вкопанный с её одеждой в руках.

— Ну, парень, настал твой смертный час, — прокаркала герцогиня, преспокойно вошла в дом и исчезла в толпе изысканно одетых гостей.

— Меня побили моим же собственным оружием, — воскликнула Нора. — Теперь, чтобы выдержать конкуренцию, надо одеваться. Жаль, а я так надеялась, что у вас отвиснет челюсть.

— Она и сейчас у меня отвисает, — заверил её я.

— Идёмте, поможете мне одеться.

Мы ходили по спальне, путаясь ногами в разбросанной одежде, источавшей тончайший мускусный аромат.

— Подержите мои трусики, я в них влезу. А что вы и есть тот самый Чарли?

— Рад познакомиться.

Я залился краской. А потом разразился хохотом, не в силах справиться с приступом смеха.

— Прошу извинить, — выговорил я наконец, застегнув на её спине лифчик. — Бывает же такое, ещё только вечер, а я вас одеваю.

Где-то хлопнула дверь. Я стал озираться по сторонам в поисках герцогини.

— Исчезла, — пробормотал я, — дом уже проглотил её.

В самом деле, всё, что она напророчила, сбылось: я увидел её снова только в понедельник, хмурый и дождливый. Она уже не помнила, ни как меня зовут, ни моего лица.

— Боже праведный, — вырвалось у меня. — Что это?

Всё ещё одевая Нору, я подошёл с ней к дверям библиотеки. Внутри сияло, как в ослепительном зеркальном лабиринте. Гости обернулись.

— Вот это Манхэттенский городской балет, они перенеслись сюда через океанские льды на реактивной струе. А слева Гамбургские танцоры, эти прилетели с другого конца света. Компания подобралась прямо-таки божественная. Соперничающие танц-банды по незнанию языка не могут дразниться и ехидничать, вот и приходится им весь свой сарказм изливать в пантомиме. Отойди в сторонку, Чарли, Валькирии должны превратиться в девушек с Рейна. А вот эти мальчики как раз и есть Девушки с Рейна. Побереги тыл!

Нора оказалась права.

Битва началась.

Нежные хрупкие лилии с рёвом, рыком, воем и визгом наскочили друг на друга, а потом обессиленные, расползлись, рассыпались, разбежались по десяткам комнат, десятки дверей с грохотом захлопнулись за ними. Мерзость стала мерзким альянсом, а мерзкий альянс превратился в горящую, пылающую, пышущую бесстыдством страсть. Хорошо, хоть господь потрудился убрать всё это с глаз долой.

Всё смешалось в блестящей, сверкающей круговерти писателей, художников, поэтов, хореографов, пронеслись-промелькнули суббота с воскресеньем.

И меня захлестнул телесный водоворот и безудержно понёс навстречу унылой, удручающей реальности понедельника.

Сколько лет, сколько вечеринок канули бесследно. И вот я снова здесь.

Высится громада Гринвуда, вся затаилась.

Музыка молчит. Машины не подъезжают.

"Э, что за изваяние сидит там на берегу? — спросил я себя. — Новое? А вот и нет. Это же Нора. Сидит одна, подобрав ноги под платье, на ней лица нет, и смотрит, как завороженная на Гринвуд, как будто это не я приехал, словно и нет меня вовсе.

— Нора?..

Её глаза застыли, они видят только замок, его стены, замшелые кровли и окна, в которые глядится бесстрастное небо. Я обернулся и тоже посмотрел на замок.

Что-то было не так. Может, замок осел фута на два в землю? А может, это земля осела вокруг замка, и он остался на мели, покинутый, на леденящем ветру?

Может, от землетрясений стёкла перекосились в рамах, и теперь каждому входящему в дом гостю окна корчат рожи и гримасы?

Входная дверь была распахнута настежь, и меня коснулось дыхание дома.

Коснулось едва-едва. Вот так бывает, проснёшься среди ночи, слышишь тёплое дыхание жены и вдруг цепенеешь от ужаса, потому что это не её дыхание, не её запах. Хочешь растолкать её, окликнуть. Кто она, что она, откуда? Сердце глухо колотится в груди, а ты лежишь и не можешь уснуть. Рядом кто-то чужой.