Что же касается личности российского самодержца, то проблема Николая II заключалась, по мнению Черчилля, в том, что последний хозяин Зимнего дворца не был «ни великим стратегом, ни великим государем». Он был «лишь искренним, простым человеком со средними способностями, милосердного нрава, поддерживаемым во всей своей повседневной жизни верой в Бога». Ему бы вести умиротворенную жизнь вместе с семьей, а он оказался в круговерти жестоких и стремительных событий. Он не смог удержать повозку. Но кто придет ему на смену? В отличие от Испании, недостатка в «людях одаренных и мужественных; людях честолюбивых и жестоких; натур отважных и властных» не было. Но проблема заключалась в том, что «никто из них не мог ответить на немногие простые вопросы, от которых зависела жизнь и репутация России»[355].

Почему понимание причин и процесса государственного переворота в Испании и России так волновало британского политика? Один из ответов на этот вопрос состоит в том, что по своей природе факторы, влияющие на революцию, носят вневременной характер и помогают не только понять, как происходили бунты в прошлом, но и предсказать или предотвратить их появление в будущем.

Есть и еще одно объяснение, почему Черчилль задумался над подобными вопросами. Британский политик принадлежал к уникальному, но трагическому поколению. На долю одних выпало стать наблюдателями, на долю других – участниками «крушений и вырывания с корнем»[356] многовекового правления императоров, королей и султанов. «Народы могут терпеть поражения и подниматься снова, но династии в наше время, если падают, то падают навсегда», – писал Черчилль в последнем томе «Мирового кризиса»[357]. В Европе эта участь ожидала четыре правящих дома: Габсбургов, Гогенцоллернов, Романовых и Бурбонов. Для первых трех нити судьбы оборвались окончательно. Для последних двух смена режима прошла в танталовых муках, когда «ненависть и кровавая вражда множатся непрерывно», когда «нация расколота, и каждая часть считает, что она сможет жить, только уничтожив другую»[358].

Наблюдая за тем, как бились в конвульсиях государственных переворотов европейские страны, Черчилль выявляет закономерности в зарождении кризиса, его течении и выплеске в виде революции. Лучше всего эти закономерности передают знаменитые слова о том, что «революция пожирает своих детей». Причем это касается всех «детей», не только тех, кто лично выходил на баррикады, ворочал булыжники и истреблял противников, но и тех, кто в салонах, кабинетах и аудиториях призывали к свержению правящего строя. «Много ли генералов – из тех, что бросили своего монарха, – дожили до того, чтобы увидеть стреляющие отряды? – вопрошал Черчилль, прекрасно зная ответ. – Сколько передовых политиков и высоколобых писателей, которые травили монархию, стали теперь изгоями собственной страны? Какая часть неразумной толпы, поприветствовавшей новые заветы, лежит теперь в могиле, приняв безвременную и насильственную смерть, какая часть ее носит в страданиях траур по погибшим и близким?»[359].

Но даже в странах, избежавших горькой чаши революции, смена режима, по мнению британского политика, привела к фатальным последствиям. Взять, к примеру, Германию, после Первой мировой войны погрузившуюся в пучину социально-экономических бедствий. Отчасти причиной этих бедствий стало стойкое «предубеждение против монархии» стран-победительниц, которые ясно дали понять поверженной империи, что «в качестве республики она сможет рассчитывать на лучшее обращение со стороны союзников». Сам Черчилль советовал придерживаться «мудрой политики» с «увенчанием и укреплением» Веймарской республики конституционным монархом в лице малолетнего внука кайзера при регентском совете. Но его не послушали, доведя ситуацию до образования «в национальной жизни германского народа зияющей пустоты». Природа не терпит пустоты. Ее могли бы заполнить «сильные элементы, как военные, так и феодальные, которые объединились бы для поддержки конституционной монархии и ради нее стали бы уважать и соблюдать новые демократические и парламентские порядки». Но предписанный победителями курс привел к дискредитации Веймарской республики, которая «воспринималась как навязанная врагом». Нация попыталась ухватиться за стареющего и слабеющего Гинденбурга. Пустота между тем ширилась, пока в нее не вступил тот, кого Черчилль назвал «неукротимым маньяком, носителем и выразителем самых злобных чувств, когда-либо разъедавших человеческое сердце», – ефрейтор Гитлер[360].

Размышляя над ошибками и просчетами последних десятилетий, Черчилль признается, что, если бы во время Парижской мирной конференции 1919 года союзники не вообразили себе, что «уничтожение освященных временем династий является прогрессом» и позволили править Гогенцоллернам, Виттельсбахам и Габсбургам, на мировой сцене никогда бы не появилось имени Адольфа Гитлера[361]. В этом мнении выражена немного консервативная, немного несовременная, но очень крепкая вера британского политика в монархию. Отношение к монархии стало одним из тех столпов мировоззрения Черчилля, которые не менялись на протяжении всей его насыщенной жизни. По его мнению, доказать «преимущество наследственной монархии довольно просто». «История любой страны, события любой эпохи, соображения здравого смысла и, наконец, всевозможные доводы теоретического и практического характера – всё свидетельствует о том, что нет и не может быть более мудрой идеи, чем идея о необходимости вывести верховное руководство страной за скобки частных амбиций, политических дрязг и перипетий партийной борьбы»[362].

Черчилль высказал эту точку зрения в конце 1909 года. Он мог повторить ее спустя десять лет после того, как отгремели залпы Первой мировой войны, и спустя сорок лет – когда позади остались кровопролитные сражения Второй мировой. В 1952 году во время своего выступления в Оттаве он скажет, что и «на уровне отдельного человека, и на уровне правительства мудро отделять пышность и помпу от реальной власти»[363]. И именно монархия, по его мнению, осуществляла подобное разделение[364]. Причем – конституционная монархия, когда «король царствует, но не правит»[365]. Везде, где в первой трети XX века пала власть императоров и королей, речь шла об абсолютной монархии. Именно абсолютизм с его «сосредоточением всей власти над повседневной жизнью мужчин и женщин»[366] в одних руках и явился одной из причин, способствовавших смене режимов. На примере Вильгельма II Черчилль показывает: главный урок трагедии кайзера состоит в том, что «никакое человеческое существо нельзя ставить в такое положение»; объединение «церемониала и государственной власти в одном лице подвергает человека огромному напряжению, непосильному для смертного», оно ставит перед ним задачи, которые «невыполнимы даже для величайших из людей». Поэтому «огромная ответственность за раболепие перед варварской идеей автократии лежит в том числе и на германском народе»[367].